— Почему?
Может статься, в конечном счете я не хотел знать. Моя жизнь вытекала на пол красной лужей. Яркие воспоминания, дни праздности, моменты счастья. Лучше провести оставшееся мне время в таком окружении. Но Снорри нужно было рассказать мне, а я должен был дать ему такую возможность.
Умирать оказалось не так страшно, как я представлял. Я так долго боялся, пережил столько смертей в своем воображении, но вот здесь я лежал, близкий к концу, почти спокойно. Да, было больно, но рядом лежал друг, и меня действительно охватило какое-то спокойствие.
— Почему? — снова спросил я.
— Я тебе не сказал. — Снорри вздрогнул, как от внезапной боли. — Я не мог. Это не было ложью. Я просто не мог произнести слова… такие… если ты…
— Я понимаю.
И я правда понимал. Некоторые истины невозможно произнести вслух. Некоторые истины зазубрены, и каждое слово рвет нутро, если заставить их сорваться с губ.
— Она… Фрейя, моя жена… — Снорри сделал вдох. — Фрейя была беременна. Она носила нашего ребенка. Вот почему они не убили ее. Чтобы сотворить нерожденного. Она умерла, когда дитя вырезали из ее чрева.
Дыхание вырвалось из него алыми брызгами, боль выходила короткими влажными вздохами, какие не дают нам, мужчинам, плакать, словно дети.
— Беременна?
Все это время он ни о чем таком не упоминал. Наше долгое путешествие было безнадежной гонкой против обреченности этого ребенка. Слеза скатилась по моей щеке, горячая, тягучая, остывая в морозном воздухе.
— Я только что убил своего сына.
Снорри закрыл глаза.
Я повернул голову и снова увидел плод, скорчившийся среди остатков тела, выстроенного нерожденным, — его центр, силу, столь дурно использованную и исчерпанную ужасом, который и не жил никогда.
— Твой сын…
Я не спрашивал, откуда он знает. Возможно, узы, связывавшие их, дали нерожденному возможность читать его мысли и привели сюда, в эту комнату, где он и ждал нас. Но у меня не было слов. Я сказал лишь одно, самое короткое, то, которое должен был чаще использовать в своей короткой бестолковой жизни:
— Прости.
Мы долго лежали молча. Жизнь вытекала из меня по капле. Я чувствовал, что вроде бы должен больше переживать из-за этого.
Тишину прервал пронзительный визг.
— Какого черта?
Я чуть приподнял голову. Это звучало как…
— Петли!
Снорри медленно поднялся, опираясь на локти.
— Но ты запер ту дверь. — От скрежета железа по железу у меня аж зубы свело. — И задвинул засов.
— Да.
Еще один такой звук. Но громче и ближе.
— Как это вообще возможно? — Голос мой немного окреп. И нытье стало заметнее, что уж там. — Почему им не пришлось ломиться внутрь?
— У них есть ключ.
Снорри со стоном потянулся к топору.
— Но ты запер все двери! Я сам видел.
Опять скрип — на этот раз железо царапнуло по камню, когда сдалась третья дверь. Осталась лишь одна — та, на которую я смотрел в полнейшем ужасе.
— Ключ. Ключ Рикесона, ключ Локи. Ключ, что отпирает все двери. — Снорри наконец смог сесть, смертельно бледный, весь дрожащий. — Это командир нерожденных. Должно быть, они нашли ключ подо льдом.
Оставались считаные мгновения. Я услышал монотонное царапанье за дверью, и по старому черному железу расползлась ржавчина. В комнате внезапно похолодало, и стало совсем грустно, словно бремя горя легло на мои плечи. Больше, чем я мог вынести.
— Ял… для меня честь… — Снорри протянул мне руку. — Я горд знакомством с тобой. — Он мазнул ладонью по лезвию отцовского топора. — Будь мне названым братом.
— Вот зараза! — Засовы последней двери с грохотом разлетелись. — Всегда знал, что ты когда-нибудь втянешь меня в эту вашу дребедень. — Дверь медленно, сантиметр за сантиметром, приоткрылась. — Взаимно, хаульдр Снагасон. — Я порезал ладонь о лезвие топора, поморщился и протянул Снорри руку, с которой капала кровь.
Дверь полностью распахнулась — там, в свете гаснущих фонарей, ждал командир нерожденных, сгорбившийся под низким потолком коридора, — нечто, напоминающее плоть, было деформировано всеми мыслимыми способами, кости торчали прямо из лица, которое говорило лишь об ужасных стремлениях.
Где-то за стеной Черного форта солнце вытолкнуло свой блестящий край над ледяным горизонтом и прервало долгую ночь.
Воздух, разделяющий меня и Снорри, заискрился, когда наши руки уже почти соприкоснулись. Моя рука наполнилась таким яростным светом, что глазам стало больно, рука Снорри почернела, стала дырой в ткани мира, поглощающей свет и возвращающей пустоту.