– Я не так давно примерил монашескую рясу – и мне это не понравилось, – ответил я. – А может быть, лучше поискать подходящую партию в других городах? Или даже на вашей родине, матушка?
– Меньше всего на свете я желала бы тебе жену, настолько чуждую тебе и твоей семье, – сказала она. – Ты и так носишь на себе клеймо, которое так хорошо знакомо мне. И я совсем не хочу лишать юную девушку родного дома и семьи без особых на то причин.
– А разве я – не особая причина? – поинтересовался я, и, видимо, мне удалось сделать это с долей обаяния Меркуцио, ибо матушка впервые за утро по-настоящему улыбнулась. На сердце у меня потеплело: она редко улыбалась. Англичане вообще серьезные и очень спокойные люди, а она всегда была особенно сдержанной, даже со мной. И я прекрасно понимал почему: в Вероне «любовь» и «война» – это синонимы.
– Я высоко ценю вашу опытность, матушка, но, может быть, девушка из Флоренции или Милана могла бы?..
– Может быть, – прервала она меня. – Но твоя бабушка очень четко дала понять, что ты должен жениться до конца этого года. Твой друг Меркуцио уже обручен. Она сейчас как раз занимается поисками невесты для Ромео. Она хочет знать, что молодое поколение Монтекки пристроено и надежно блюдет свое место под солнцем, – до того, как она сама оставит земную юдоль и уйдет в мир иной.
– Да она никогда не оставит этот мир, – возразил я. – Разве может ходячий мертвец, питающийся жгучей ненавистью, умереть? Судя по жаре в ее покоях – она уже давно горит в аду.
Мать напряглась, а глаза ее вспыхнули тревогой:
– Бенволио!
– Здесь нет ее шпионов. Я могу говорить, что думаю. Бог свидетель, больше я нигде не могу себе такого позволить.
Я вдруг разозлился и почувствовал странную опустошенность, поэтому обрадовался при виде Бальтазара, протискивающегося в дверь с подносом в руках – на подносе были хлеб, сыр, вода, фрукты и сок. Он поставил поднос на постель и поскорее отошел на подобающее расстояние, заняв позицию у двери.
– Вы завтракали, матушка?
– Да. Несколько часов назад, – резко ответила мать. – Перед мессой, которую ты пропустил и на которую тебе следовало бы явиться. Я очень надеюсь, что ты примерно накажешь своего слугу за то, что он дал тебе проспать.
– Я буду сечь его без жалости, пока он не устанет кричать, – солгал я и впился зубами в сочный персик.
Ленивая оса зажужжала на окне, привлеченная сладким запахом персикового сока, и Бальтазар тут же кинулся ее выгонять. Битва между слабыми крылышками и мощными неуклюжими ручищами была по меньшей мере забавной.
– А что нового в церкви?
– Ничего интересного, – ответила матушка. – Ходят слухи о каких-то неприятностях во дворце Капулетти с одной из девиц: они обе сегодня сказались больными, хотя синьора Капулетти и ее свита на мессу пришли.
– А Тибальт?
– Он присутствовал. Хотя скорее отсутствовал – если ты понимаешь, о чем я. Он выглядел так же плохо, как и ты. Руки у него разбиты. Ты ведь не дрался с ним, правда? Ты ведь знаешь, что герцог высказался резко против общественных беспорядков. И, разумеется, твоя бабушка вправе ожидать гораздо более серьезных последствий для Тибальта, если ты все-таки дрался с ним.
– Я не дрался ни с кем, – заявил я, но она бросила недоверчивый взгляд на костяшки моих пальцев. Я тоже взглянул на них – и с удивлением заметил, что они разбиты и даже есть небольшая рана.
– Ну… то есть, возможно, я дрался. Я помню из прошлой ночи только… вино.
Впрочем, кое-что я помнил.
Я же ударил Ромео за его непростительную безрассудность в отношении Розалины Капулетти.
Сейчас, в ярком утреннем свете и под пристальным взглядом своей матушки, я счел свой поступок направленным на защиту семейной чести.
– Это не был Капулетти.
Ее взгляд был слишком острым, чтобы я мог чувствовать себя спокойно.
– Девицы Капулетти сегодня отсутствовали на мессе. Имеет ли это к ним какое-то отношение?
– Нет.
– И ты не нанес им никакого оскорбления?
– Разве я когда-нибудь совершал подобное? – Я поднял брови и снова откусил кусок персика, с возмущением глядя на мать.
– Ты их видел?
– Даже если я когда-либо видел их – я не помню. Я слышал, что одна из них – старшая – слишком ученая, а вторая – младшая – слишком уж сладкая, и даже вы, матушка, не представили мне их в качестве потенциальных невест. – Я прикончил персик и положил косточку на поднос, а затем зевнул: – Мы закончили с обвинениями на сегодня? Если да – позвольте предложить вам соку: Бальтазар принес слишком много.
Я не думал, что она станет пить: моя мать редко теряла бдительность, даже со мной, – но, поколебавшись, она все же протянула руку и взяла с подноса один из бокалов. Она слегка расслабила спину, совсем слегка, и теперь, когда она чуть приоткрыла свою броню, я вдруг заметил морщинки вокруг ее глаз и тревожные тени, залегшие вокруг рта. Для моей матери жизнь в этом доме была постоянным испытанием: она всегда должна была быть начеку. Ромео рассказывал мне со слов своей кормилицы, что мать была в отчаянии, когда умер отец, но к тому времени, как я подрос и мог уже заметить это, она уже не проливала слез, заменив их на покорную, холодную молчаливость. Я, будучи ребенком, воспринимал ее как прекрасную и недоступную мраморную статую Мадонны: она была символом любви – но не любовью.