Когда-то я любил своего отца. Во сне или изредка наяву, воспоминания о том времени, словно тень от высоко парящего облака, проплывали в моем сознании. Его смеющееся лицо — он тогда был слишком молод, чтобы заметить пропасть между нами. Лицо с бородой, словно окаменевшее, но от него не исходила угроза.
«Неужели это кинжал?» Шутке не дано было слететь с губ, но смех вырвался, и я упал, будто острый нож перерезал удерживающие меня нити.
Казалось, я лежал перед ними целую вечность, щекой касаясь холодного мрамора. Слышал, как взревел Макин. Слышал грохот, с которым он падал под натиском многочисленных стражников. Медленный стук сердца переполнял меня.
Когда я падал, успел заметить черные волосы отца, чернее самой ночи, с явными проблесками зеленого, словно крыло сороки.
— Уберите это отсюда. — Голос звучал устало. Наконец-то хоть малейший намек на человеческую слабость.
— Его положить в гробницу к матери? — новый голос. Говоривший был почтенного возраста, и где-то на уровне подсознания он показался мне знакомым, вскоре я увидел его обладателя — старого лорда Носсара, который катал когда-то нас на плечах, Уилла и меня, с тех пор прошла целая жизнь. Старый Носсар явился, чтобы в последний раз взять меня на руки. Ответа я не расслышал, слишком он был тихим и далеким. Я перестал что-либо видеть. Чувствовал, что щека все еще соприкасается с полом, и на этом все.
38
Внутри темнота, снаружи тоже.
Света нет, сердце не бьется, время неизвестно, и вдруг осознаёшь: в вечности бояться нечего. В самом деле, оставь они тебя там, вечность в одиночестве и темноте могла быть желанной заменой волнениям жизни.
Но затем спустился ангел.
Вначале неясный свет мелькал перед глазами, будто проникая сквозь прорези в бумаге. Он исходил из далекой точки, потом его островки стали вспыхивать в глубине сознания. Наконец наступил рассвет, и в то же самое мгновение, а может, и через тысячу лет, темнота отступила, не оставив даже намека на тень, по которой можно было бы отследить ее путь.
— Йорг.
Голос звучал так, словно аккорды брались через октавы, эхо вторило каждому ласковому звуку, обещавшему всепрощение.
— Привет. — Мой голос напоминал треск ломающегося тростника. «Привет»? А что при встрече сказать той, которая спустилась с небес? Два слога, за которыми кроется слабость и сомнение.
Она раскинула руки:
— Иди ко мне.
Я сидел голый, скорчившись на совершенно белом полу, где ни одна тень не посмела бы появиться. Видел свое грязное тело, проступающие вены, кровь из убившей меня раны, она была запекшаяся и черная, как грех.
— Иди.
Я пробовал на нее смотреть. Но она, словно сотканная из множества точек, колебалась. Похоже, четкий силуэт изобретен для смертных, ангелам он не нужен. Одеяние светлое, с тенями в складках. И глаза такие, ну, как у тех, кто заботится о других. И еще крылья. Они тоже имелись, но вовсе не белые и не из перьев, просто очертания, они скорее намекали на возможность полета. Небесная аура окутывала ее. Иногда ее кожа напоминала бегущие облака. Я отвел взгляд в сторону.
Под пристальным взором ее великолепия я, наверное, был всего лишь куском мяса, покрытым спекшейся кровью и грязью.
— Иди ко мне. — Руки раскинуты, руки матери, любовницы, отца, друзей.
Я смотрел в сторону, но она притягивала мой взгляд. Казалось, мне обещано искупление грехов. И всего-то нужно — просто смотреть на нее.
— Нет.
Ее удивление повисло между нами пульсацией света. Свело челюсть, я почувствовал во рту горький привкус злости, жар в гортани. Хоть все это было мне хорошо знакомо.
— Отстранись от боли, Йорг. Пусть кровь Агнца Божьего смоет твои грехи. — В ней не было ни капли фальши. Она стояла передо мной, искренне озабоченная, она хотела помочь. Ангел держал дары в распахнутых руках: сострадание, любовь… жалость.
Но мне и одного подарка было бы слишком много. Знакомая улыбка искривила мои губы. Поднялся, робкий, заторможенный, со склоненной головой.
— У Агнца Божьего не найдется столько крови, чтобы смыть мои грехи. Если уж суждено быть повешенным за ягненка, почему бы не украсть овцу.[11]
— Нет греха столь тяжкого, чтобы не раскаяться, — ответила она. — Нет зла, которому нельзя положить конец.
Она действительно верила в то, что говорила. Ни одно лживое слово не могло сорваться с этих губ. Это было понятно.
Когда я встретился с ней взглядом, меня подхватила волна любви, она была настолько сильной, что едва не унесла меня за собой. Я постарался отрешиться и сразиться с ней. Обозвал себя придурком и криво усмехнулся:
— Некоторые грехи я так и не осознал до конца. — Я шагнул к ней. — Богохульствовал… в церкви. Возжелал соседского быка. Украл, целиком зажарил и прикончил в приступе обжорства, смертельный грех, первый из семи, содеянный, когда едва оторвался от материнской груди.
Страдание, появившееся в ее глазах, причинило боль и мне, но я к этому привык, всю жизнь провел там, где тебя бьют со всех сторон.
Я ходил вокруг ангела, и от моих ступней на полу оставались следы, исчезавшие при следующем шаге.
— Возжелал жену соседа. И поимел ее. Тоже убил. О да, убивал, причем чем дальше, тем больше. Так что некоторое грехи я так и не осознал… Если б я не умер таким молодым, уверен, список был бы намного больше. — Разозлившись, я сжал челюсти. Чуть сильнее — и зубы раскрошатся. — Проживи я хоть на пять минут дольше, ты смогла бы поставить отцеубийство во главу списка.
— Все это можно простить.
— Мне не нужно твое прощение. — Щупальца тьмы расползались по полу.
— Отринь все это от себя, дитя.
В ее словах теплота и усмешка чувствовались настолько сильно, что едва не унесли меня за собой. Ее глаза превратились в окна, через которые я увидел все содеянное как одно целое. Башня, возведенная из прошлых поступков. И все это может быть прощено. Я понимал, что это возможно, ощущал вкус и запах прощения. Если б она не была так уверена в успехе, то могла бы сцапать меня в то же мгновение.
Я сдерживал злость, почерпнутую из моего отравленного колодца. Мои злодеяния не красили меня, но они были моими.
— Я мог бы пойти с тобой, миледи. Мог бы принять твое предложение. Но кем же я тогда стану? Кем буду, если раскаюсь во зле, которое закалило меня?
— Ты будешь счастливым, — ответила она.
— Это буду не я. Так может быть счастлив обновленный Йорг, Йорг без гордости. Не желаю быть ничьей собачонкой. Ни твоей, ни Его.
Ночь возвращалась как туман, расползающийся по топям.
— Гордость — тоже грех, Йорг. Самый смертный из семи. Тебе нужно отказаться от нее. — Наконец-то в ее словах появились отзвуки требовательности. Именно этого мне и не хватало для противостояния.
— Нужно? — Тьма кружилась водоворотом.
Она протянула руки. Тьма разрасталась, а ее свет тускнел.
— Гордость? — вопрошал я, и на губах вновь играла улыбка. — Я и есть гордость! Пусть покорные получат свое наследство, а я лучше проведу вечность в темноте, нежели испытаю божественное блаженство такой ценой.
Я солгал, чтобы сохранить себя.
Теперь от нее исходил лишь тусклый свет, скорее, даже мерцание на фоне бархата черноты.
— Так говорил Люцифер. Гордость свергла его с небес, хотя он сидел по правую руку от Господа. — Ее голос стал едва слышным шепотом. — Поэтому гордость — абсолютное зло, корень всех грехов.
— Гордость — все, что у меня осталось.
Внутри опять темнота, снаружи — тоже.
39
— Он что, еще не помер? — Женский голос, акцент явно тевтонский, скрипит как старая телега.
— Нет. — Молодая, голос знакомый, тоже тевтонка.
— Негоже так долго помирать, — произнесла та, что старше. — И такой белый. По мне так он мертв.
— Крови потерял слишком много. Не знала, что в мужчинах столько бывает.
Катрин! Ее лицо явилось мне среди темноты. Зеленые глаза, точеные скулы.