В моем нынешнем настроении я, кажется, не способен волноваться. Первым делом я поговорил с Давидович. Труппа, конечно, знает о моем нездоровье. Все огорчены. А сама Давидович уже в трауре. С растрепанными курчавыми волосами, мокрыми и красными глазами, кутая округлости в черный халат, она открыла мне дверь так, словно перед ней разверзлась преисподняя.
— И вы тоже, — простонала она. Зубы у нее еще не были вставлены. — Сначала Адольф, потом мой милый Наум, а теперь — вы.
— Перестаньте, Тоска, без глупостей. Вот он я, вы меня видите. Я здоров как бык.
— Ангел смерти показывает на вас, а вы говорите: «без глупостей». Мне что — радоваться?
— Не хотите ли быть сорежиссером?
— Сорежиссером чего? Похорон? Это вы мне предлагаете, босс? Наум был прав, мир праху его, — на спектакле проклятье.
— Спектакль пойдет, как намечено.
— Вам разрешили ходить самостоятельно? Вы верите в чудеса?
— Я что-то не то съел — и только. Мне надо, чтобы кто-то вел репетиции, решал вопросы, возникшие в последнюю минуту, — кто-то умный и понимающий, способный взять на себя ответственность. К кому еще мне обратиться в «Эмме Лазарус», кроме вас? Но если вы не заинтересованы…
— Сорежиссером?
— Мне нужен человек, способный повести труппу, опытный, сильная личность,
— Программа уже напечатана.
— Комендант объявит со сцены: «Мы счастливы иметь сорежиссером прекрасную Тоску Давидович, нашу замечательную Офелию».
— Вы же понимаете, что дело не в этом.
— Конечно не в этом. Главное — спектакль.
К великому моему неудовольствию, Тоска меня поцеловала — мокрым, беззубым поцелуем в щеку.
— Хорошо, вы имеете сорежиссера!
— Репетируйте свою роль без меня. Кунстлер будет читать за меня— играть ему незачем. И прошу вас, Тоска, — я показал на ее черный халат, — наденьте сегодня что-нибудь веселенькое, чтобы поднять дух труппы. У вас есть чутье на такие вещи.
Семя набухло. Сегодня проклюнулся зеленый росток. Утром, когда я сидел в приемной Коминса, ожидая «периодического» осмотра — а пришел я чуть раньше назначенного часа, — мне послышалось, что доктор меня зовет. Я открыл дверь и застал доктора в объятьях Манди Датнер, необыкновенно страстных. К моему облегчению, они были полностью одеты. В лучах холодного зимнего солнца, бившего в окно, он стоял на слегка согнутых ногах, чтобы уравновесить дополнительную тяжесть, и, поддерживая руками ее ягодицы, яростно их тискал; она же, обхватив ногами его талию, терлась об него, вверх и вниз. Одной рукой она обвила его шею; другой, изловчившись просунуть ее позади себя под его травмирующие пальцы, манипулировала набрякшей вещью в его промежности. При этом рты их искали друг друга с таким жадным всасыванием и шлепаньем, что стук зубов был слышен даже сквозь их стоны.
— Прошу прощения, — сказал я.
На миг они замерли; потом разжали объятья, и тренированная Манди пружинисто приземлилась на носки. Опля!
— Дедуля! — воскликнула она и рассмеялась.
Доктор Коминс взял фонендоскоп и расправил галстук.
— На этом пока закончим, спасибо, мисс Датнер. — С видом философа, размышляющего над метафизической проблемой, он погладил бороду двумя пальцами.
— Да, доктор, — подмигнув мне, сказала Манди. И вышла, задержавшись только затем, чтобы послать ему от двери бесстыдный поцелуй.
Надо отдать должное Комиксу — апломб у него был неподражаемый. Даже слабым «хм» не подтвердил он, что я присутствовал при чем-то неподобающем. Он осмотрел меня с обычной тщательностью, снова отметил бледность, приписав ее недостатку движения и свежего воздуха, и отпустил восвояси.
Во второй половине дня меня посетила Манди Датнер.
— Вот какая штука, — сказала она, нахмурясь. — Ральф думает, что это вроде от него.
— Возможно, так оно и есть.
Она села по-турецки на пол, не замечая, что моему взгляду открылась белая кружевная полоска, окаймленная крепкими завитками волос.
— Я же говорю, я знаю, когда это случилось. Я отвел взгляд.
— От Фредди Блума не может быть детей.
— Я не говорила, что это мистер Блум.
— Ваш такт делает вам честь. Это определенно не Блум. И если не доктор Коминс, значит, кто-то еще. Об этом варианте я не знаю и не хочу знать.
— Но я почувствовала «чмок».
— Чмок не доказательство отцовства. Блум стерилен. Я говорю об этом только потому, что вам следует это знать. Понятно, что такого рода сведения распространять не надо.
— Ой, правда? Вы уверены насчет мистера Блума? Он это — в самом деле, как вы говорите? — Недоверчиво вздернутая бровь. Нерешительное зарождение улыбки.
— Стерильность, — напыщенно произнес я, — частая спутница приапизма; они идут, так сказать, рука об руку. Почитайте Крафта-Эбинга, почитайте Хэв-лока Эллиса.
— Уй, прямо не знаю.
— Верьте мне, я знаю. ,
— Дела-а! — Она поерзала, белая полоска замерцала в темноте. — Тогда, значит, это Ральф! Ой, дедуля! — В один прием она вскочила на ноги, моя маленькая гимнастка, и обхватила меня руками. — Тогда все в порядке! ): f» г
— Но теперь дело серьезное, Манди. Вы — практически невеста и скоро станете матерью. Пора уже задуматься о декоруме, которого явно недостает в вашей жизни.
— В смысле, ремонтик в квартире сделать? Смеялась она надо мной?
— В смысле — довольно шалопайничать. Она радостно поцеловала меня.
— Ворчун!
А Блум, возможно, и в самом деле стерилен. Метафорически, по крайней мере, я сказал правду.