— Помилуйте, какое господство, зачем оно? Мы всего лишь хотим жить. […] Сама материя, вещный мир сопротивляется разрушению, и именно туда направлены основные силы бога. Впрочем, до сих пор бывший творец не выходил за рамки законов природы, сложившихся в миг творения. Когда это произойдет — нам придется выступать немедленно. Вот для этой битвы мы и вербуем себе сторонников.
— А душа того, кто пошёл на сотрудничество с вами, значит, воскресает для новой жизни?
— Я не стану врать, я уже сказал, что человек смертен и живет только здесь. Душа — это тот запас силы, который человек собрал за свою земную жизнь. После воскрешения человек уже ничего не приобретает. А после Армагеддона те люди, что выживут, не смогут даже толком порадоваться своей победе. […] То же самое можно сказать и о нас. Те из нас, кто уже умер или умрет, не дождавшись апокалипсиса, воскреснут для последней битвы, но после нее исчезнут окончательно. Конечно, не бесследно, ведь в случае нашей победы останется живой мир.
— Но зато погибнет живой господь, этот мир создавший, — объективности ради напомнил Егор.
— Конечно. Но здесь уже ничего не поделаешь, каждый борется за то, что ближе и родней ему. […]
— Большое спасибо, вы рассказали удивительно интересные вещи. Мне искренне жаль, что я ничем не могу помочь вам. Поймите и вы меня, я не осуждаю тех, кто закладывает душу ради счастья близких, но я одинок и потому душой торговать не стану. […]
Егор повернулся, чтобы закрыть дверь и уже через порог сказал ждущему дьяволу:
— Я не верю ни единому вашему слову. Но если вдруг… чем черт не шутит… если вдруг битва, о которой вы рассказывали, все же состоится, то не забудьте прислать мне повестку. Я пойду добровольцем.
Более того, совершенно не обязательно описывать в литературном произведении что-либо, напрямую относящееся к сатанизму — скажем, роман Булгакова "Собачье сердце" более соответствует сатанинскому мировоззрению, чем его же "Мастер и Маргарита". Суть не в словах, а в образах. И профессор Преображенский, несмотря на несоответствие "типичному сатанисту[164]" — поступает как сатанист практически во всех случаях, описанных в романе, исключая только интеллигентское непротивленчество.
Появились другие произведения искусства, напрямую или косвенно относящиеся к сатанизму (скажем, картины Гигера, Абрахамсона), кинофильмы, как халтурные, так и настоящие произведения искусства, начиная с классического "Ребенка Розмари" Поланского, который, как писал ЛаВей, послужил для CoS прекрасной рекламой,[165] разрушив чел-овеческие стереотипы о сатанистах.
Следует заметить, что нельзя путать образ Сатаны и обычной "нечистой силы" в народном понимании. Хорошей иллюстрацией служат произведения Гоголя, описывавшего чертей как нечто вульгарное и низменное, а главное — чел-овеческое. Как отмечал Д. Мережковский: "Гоголь первым увидел черта без маски, увидел его настоящее лицо, страшное не своей необычностью, а обычностью, паскудством; первый понял, что лицо черта является не чужим, странным, фантастическим, а знакомым, вообще реальным "человеческим, слишком человеческим" лицом, лицом толпы" в ее "бессмертной вульгарности". В народном фольклоре черт может быть обычным паскудником; но это восприятие не имеет отношения к образу Сатаны, который а-человечен.[166]
Аналогичной ошибкой является проекция на инфернальные образы все того же "чел-овеческого, слишком чел-овеческого". Вспомним лермонтовского Демона:
Ничтожной властвуя землей, Он сеял зло без наслажденья, Нигде искусству своему Он не встречал сопротивленья — И зло наскучило ему.Демон, в неизбывном отчаянии бороздящий просторы Вселенной, — фигура, несомненно, трагическая, но имеющая к архетипу Сатаны весьма косвенное отношение. Романтическая тоска Сатане не присуща. Тот, кто привык творить — тосковать не будет.
В творчестве литераторов-романтиков демоническая суть неразрывно связана со смертью, с дыханием бездны, Хаоса. И это верно, но метафизически — смерть в отношении к Сатане должно рассматривать как уничтожение старой сущности и рождение новой; смерть — это танец Шивы, а не гниение плоти и не стабилизация yuch в вечно-блаженном состоянии бессознательной эйфории.
Романтиков же подводит чел-овеческое восприятие. Итогом демонического развития им видится остановка. Этот мотив остановки звучит во всех «страшных» произведениях романтизма (см., к примеру: «Манфред» и «Тьма» Байрона). Именно в остановке в конечной мере и кроется исток ужаса; но этот ужас — следствие неспособности проникнуть сквозь барьер, отделяющий антропоцентрическое восприятие от сущности Вселенной — см. цитату из рассказа "Патрон Доктора Фауста или Черное смещение" далее на стр. 111. Дьявол у романтиков — это метафора пустоты, небытия и одновременно символ переходящей в бунт тоски по жизни иной, нездешней; то есть — чувствуется чел-овеческая неполноценность, но нет сил от нее оторваться…
Lay Ervit, "Сатане" Там, где бредит толпа и жует Рацион общих мест, Обозвав Чепуху ритуалом общенья, Тебя нет, Тебе скучно и тягостно здесь Быть козлом, Стародавним козлом отпущенья. Кто-то хнычет, стенает и бьет Об пол собственный лоб, Возмечтав, Будто с крыши слетит утешенье. Кто придет, Если в вечность вопит остолоп, Убежденный, Что глупость достойна спасенья? Ты — молчание, проблеск идей Из-под взмаха ресниц, Краткий жест, Подтверждение сжатой ладони. Ты — везде, Твоя сущность не знает границ: Нет предела Могуществу собранной воли. Ты — уверенность, гордость, Спокойствие собственных сил. Твое имя — Знак власти над созданным миром. Ты — творитель — Свободными нас сотворил, И себя Называть не придумал "Единым". Orkkh, "Моему Сатане" О, как ты одинок! Ту силу зла, Которой ты исполнен от рожденья, Тот гнев войны, то страсти вдохновенье, В тебе не любят. Так мала Душа любого смертного. Презренье — Вот все, чего достоин человек! А ты, свободы воплощенье, Ты, вечный символ мудрости — и власти, То жарок, словно ад, то холоден, как снег, Внутри себя обрек ты смерти счастье. Ты — не для всех… Ты слишком храбр для всех