Левандовский старался не попадаться нам на глаза, впрочем, он избегал не только нас с Мальгерчиком. Должно быть, он чувствовал, что его положение в классе изменилось. К худшему.
На одном из уроков к классной руководительнице подошла Данка Козловская и спросила:
— Может, нужно послать кого-нибудь к Ирке? С ней что-то случилось?
— Я мог бы пойти… то есть, мы с Яцеком! — предложил Мальгерчик, и никто не посмеялся над этим.
Класс принял это предложение просто, некоторые одобрительно закивали, что да, нужно пойти.
— Нет, не нужно… — сказала классная руководительница. — Я забыла вам сказать, что Ирка больше не будет ходить в нашу школу. Она вчера уехала. Решение это было неожиданное, но твердое, и переубедить ее не удалось… Так, по крайней мере, сказал мне ее дедушка. Она вернулась в свою прежнюю школу.
— А откуда она? — спросил Кавецкий.
— Как? Вы не знаете? — удивилась руководительница. — Разве вы не спрашивали у нее? Она издалека. Из Гдыни. Бедная девочка… Мне непонятно, зачем она туда вернулась, ведь у нее, в сущности, даже дома нет. Мать умерла, отец… Об отце лучше не говорить. Здесь она жила у деда с бабушкой. Это ведь внучка нашего Крукевича. Вы этого тоже не знали? Нет, не понимаю, почему она вдруг решила вернуться. Может, здесь, с нами, ей было еще хуже?
В классе стало очень тихо. Мысли одна тяжелее другой теснились у меня в голове. Я не мог справиться с ними, не умел, не хотел со всем этим смириться. Как же так? Была здесь, рядом. Появилась так внезапно. И так же вдруг исчезла. Никто не протянул ей руку, не удержал…
Я найду ее. Я должен ее найти. А иначе чего я стою — человек, который не смог отстоять свою Принцессу?
ГДЕ-ТО НА ГРАНИЦЕ
Перевод А. Ляуэр
Сверху был хорошо виден лагерь. Четыре наши палатки, как огромные зеленые лягушки, замерли у опушки леса. Около флагштока, совсем крошечная отсюда, притаилась палатка командира. Немного с краю, у ручья, дымила лагерная кухня. Все как на ладони.
Ребята внизу слонялись по поляне, изображая бурную деятельность, хотя было ясно, что делать им ничего не хочется — жарко…
Этим летом нам не повезло — лагерная жизнь не задалась. Но, как часто бывает, к концу вдруг выяснилось, что уезжать никому не хочется.
— Я бы тут еще посачковал, — вяло начал Павлицкий, — не больно весело, но…
— Что «но»?
— Уж лучше здесь, чем там.
— Только не нам.
— Кончай ты со своими стихами. Надоело… — Павлицкий лениво потянулся.
Взобрались мы на эту верхотуру не просто так. Со спецзаданием — наломать веток на метлы. Удовольствие, конечно, маленькое, и мы, следуя правилу, что отдыхать лучше, чем работать, валялись в траве, вяло переговариваясь, благо что начальство далеко, не видит.
Павлицкий снял рубашку и завертел головой, изучая свой загар.
— Вот дела. Вроде загар как загар, а домой приеду, вымоюсь — и все как рукой снимет, опять белый. Может, кожа у меня какая-то не такая…
Я промолчал, во-первых, потому, что мне было наплевать на кожу Павлицкого, а во-вторых, говорить не хотелось… Я тоже стянул рубашку, и мы стали загорать. Было тихо, из лагеря не доносилось ни звука, пахло нагретыми солнцем соснами, сухой травой…
Разбудил нас Анджей:
— Шеф прислал узнать, не перегрелись ли вы тут и не пора ли перевернуться на другой бочок. А может, крема желаете для загара?.. Ну, что с метлами? Растут?
— Растут себе, что им сделается? — спокойно ответил Павлицкий и действительно перевернулся на другой бок.
Анджей сел около меня, взглянул вниз, на поляну.
— Шеф бесится. Хотя что теперь… — Он махнул рукой. — Последний день. Завтра в это время дома будем.
Я посмотрел на часы, было около пяти.
— Раньше… В это время я уже у тебя буду, с билетами. Рванем в кино на шесть.
— Откуда знаешь, какой фильм?
— А тебе не все равно?
Павлицкий оживился:
— И мне с вами можно?
— Можно, но не должно, — сказал я. — Сперва вернешь мне пятерку, потом поглядим…
— Не будь занудой, — скривился Павлицкий, — ты прям как тетка моя. Деньги отцу перед войной дала, а забыть до сих пор не может. Сечешь? Перед войной!
— Да, прыткий твой папаша на отдачу…
— Это точно. Взял у меня в прошлом году десятку — и с концами…
— Слушай, не морочь ты нам голову своими предками, — начал я, но Павлицкий вдруг полез в карман и вынул деньги.
— Возьми свою пятерку и заткнись. Порядок?
Я взял бумажку и обалдел. Она была новенькая, сложена вчетверо и с одного угла слегка надорвана.