Странным образом чужое осуждение их роднило.
Ведь она, как и он, была для всего мира изгоем: непринятая родными, отвергнутая обществом. Ей, как и ему, приходилось прямее держать спину и выше поднимать голову. И не слушать дураков, которым, конечно же, лучше было знать, что им следует делать в жизни и как.
Ганс сам не заметил, как влюбился в принцессу.
Он распарывал и перешивал шоссы в укороченные чулки, а про себя думал, как крепко и нежно, точно в объятьях с любимой, шёлк обтянет длинные стройные ножки. Нашивал на вырез рубашки кружева и представлял, как красиво будет смотреться в их обрамлении тонкая, будто точёная шея. И от этих мыслей на губах блуждала мечтательная улыбка.
Но однажды принцесса ворвалась в мастерскую, и в комнате запахло грозой. Она швырнула в главного портного рубашкой и тихо спросила:
— Кто её сшил?
Все уставились на Ганса, и юноша, растерявшись, замер. Никогда ещё его ангел не выглядел так прекрасно и вместе с тем грозно. Растрёпанная и свежая, с ярким румянцем на щеках, принцесса являла собой картину, которою можно было назвать «за секунду до…» чего-нибудь катастрофически ужасного.
Ганс не успел додумать до чего именно, потому что принцесса приказала:
— Покажи руки.
Отложив шитьё, он показал ей обе ладони. Принцесса хмыкнула и, обратившись к главному портному, повелела:
— С этого дня одежду для меня будет шить он.
Сказала — и вышла. И только предгрозовая свежесть, оставшаяся висеть в воздухе, напоминала о её появлении.
— Опять летала на драконе, — неодобрительно произнёс главный портной и цокнул языком. — Как будет детей потом рожать? Дурёха! — а затем зыркнул на Ганса и вдруг как рявкнет: — Всё слышал! Жизни тебе с этого дня не видать! Парни, отдайте ему одежду принцессы.
Признаться, Ганс только в этот момент и очнулся. С ним определённо творилось что-то странное. Сердце колотилось в горле и висках, на лбу выступила испарина, щёки горели, по всему телу разлилась предательская слабость.
Может, он заболел?
Но стоило Гансу опустить взгляд на свои руки, как все симптомы болезни исчезли, а на их место пришла грусть. Все пальцы были в шишках, кровоточили ранки от уколов иголок, на ладонях — потёртости и мозоли, а кожа — шершавая и грубая. Разве эти руки хотя бы отдалённо напоминали холёные, затянутые в шёлк перчаток руки аристократа?
Конечно же, нет.
О чём он, вообще, думает? На что смеет надеяться? Радуется, как дурак, что его заметили и выделили среди других, но…
Не в положении Ганса было мечтать даже о девушке своего уровня. Куда уж там о принцессе!
Даже если он заработает денег…
Даже если поправит дела в поместье…
Даже если раздаст накопившиеся долги…
Всё ещё оставались сёстры, которых нужно было выдать замуж, а значит — дать за ними богатое приданое. Вот и получалось, что либо он ищет невесту себе, либо женихов им. Либо — либо.
Сделать счастливыми всех даже в самых смелых мечтах у Ганса не получалось.
После прихода принцессы дни потекли похожие друг на друга. Ганс шил, не разгибая спины и не поднимая головы от строчки стежков, потому что работу, которую раньше делили между собой портные, теперь приходилось выполнять ему одному.
В какой-то момент Гансу стало казаться, что он не выдержит, умрёт за работой: он засыпал с шитьём в руках на два, максимум на три часа, и просыпался с ним же, а корзины с одеждой только множились.
Большим башенным колоколом, гулко и низко, звенела голова, глаза покраснели и немилосердно чесались, в спине хрустела каждая косточка — и всё-таки юноша не прекращал улыбаться и каждый стежок делал на совесть.
Ведь сшитую его руками одежду носила принцесса.
В один из дней, проснувшись с головной болью и ломотой в плечах, Ганс настороженно замер. В его маленькой каморке под самой крышей пахло грозовой свежестью и тонким ароматом лимона, а на низком деревянном столике лежала записка и крохотный стальной цилиндр, испещрённый полукруглыми выемками, как лицо несчастного, перенёсшего оспу.
В записке было одно-единственное слово: «Пользуйся».
Ганс долго крутил в руках цилиндр, пока не догадался надеть его на указательный палец. С таким помощником шитьё стало даваться легче, да и в целом юноша приободрился.
Подарок принцессы Иветты красноречиво указывал ему на его место — место портного, но всё-таки это был подарок принцессы.
Спрятав записку, Ганс никому о ней не рассказывал, а на вопросы про цилиндр отвечал, что его прислали сёстры.
Вскоре по дворцу пронеслась новость, ошеломившая всех его обитателей, и особенно Ганса: король решил выдать принцессу Иветту замуж и с этой целью устроил испытание! Что за испытание, толком никто не знал, но приглашали на него официально.
Сначала во все уголки страны разлетелись письма герцогам, потом маркизам, следом графам, ещё чуть позже — их сыновьям.
Весь дворец бурлил от слухов и предвкушения. Когда ко двору приезжал очередной кандидат на руку принцессы, на его успех или неудачу заключались пари и делались ставки.
И только Ганс находился в стороне от всеобщего оживления.
Его принцессу — а в мыслях он звал Иветту своей — выдавали замуж. Чему тут радоваться?!
При мысли, что ему придётся шить для неё свадебное платье, на Ганса нападала такая тоска, что впору было завернуться в саван и прошлёпать босыми ногами до любезно открытого гроба. Да, и крышку за собой опустить. Непременно с обиженным стуком.
Чтобы как-то развеяться, юноша с головой ушёл в работу.
Из-под его рук стали выходить чулки и рубашки, коротенькие штаны, до бёдер, собирающиеся внизу на шнурке, пурпуэны со съёмными басками[3], колеты[4] и плащи — одна вещица лучше другой. Ведь каждый наряд, который Ганс придумывал для принцессы, он шил как последний, потому что не знал, когда и кому посчастливится стать её мужем, — и в каждом она была чудо как хороша.
Вскоре слухи о его мастерстве разнеслись по всему дворцу.
Да и сам Ганс заметил, что рубашка, которой раньше принцессе хватало на день, не возвращалась к нему на починку целую неделю, а пурпуэн мог исправно прослужить хозяйке весь месяц.
Если даже избалованная и своевольная принцесса стала относиться к вещам бережно — это ли не лучшее признание таланта?
3
Баска — длинная, до колен, похожая на юбку в крупную складку полоса ткани, которая пришивалась к низу пурпуэна.