М-да, печально. Нина вышла на «Парке культуры». Глянула на часы. Боже! Без четверти час!
Ринулась по Садовому, бегом, бегом, бегом, огибая лужи… В сущности, всех их жалко. Бедные мужики. Они ни в чем не виноваты. «Совка» больше нет. Приказал долго жить. Они — его дети. «Совок» преставился скоропостижно, не успев позаботиться о наследстве, не подумав о завещании. Да и что он мог завещать им, своим разнесчастным чадам? Он помер банкротом, оставив после себя долги, неоплаченные векселя, недобрую славу, разоренный дом, который тотчас принялись делить между собой кредиторы, и всех нас.
Всех нас, горемычных сирот. Бабы опомнились первыми — на то они и бабы. Мужики так и ходят по сей день — взгляд сиротский, неприкаянный. Вроде уж и пристроились все кто куда, вроде все при деле, а приглядись к нему повнимательней, глаза в глаза — сирота. Подкидыш.
Четыре минуты… Она опоздала на четыре минуты.
Нина собралась было, миновав парадный вход, зайти в ресторанчик с черного хода, ан нет. Не вышло.
Жора, хозяин заведения, уже заметил ее, бегущую. Подманивал Нину к себе, предвкушая расправу. Жора стоял у дверей своего ресторанчика, вяло перебрехиваясь с каким-то детиной.
— Она там, Жор? — бубнил детина, пытаясь пройти в ресторан. — Нет, ты скажи: она там?!
— Нинок, иди-ка сюда, моя птичка! — Жора, не удостоив детину ответом, подозвал к себе Нину. — Ты на сколько опоздала? На пять минут. Гони штрафные.
И он протянул к Нине руку ладонью вверх, нетерпеливо пошевелив пальцами. Нина щелкнула замком сумочки, полезла за кошельком, подавив вздох. У Жоры была своя система штрафов. Опоздал на пять минут — плати пять тысяч. Опоздал на те же пять минут вторично — выкладывай пять долларов. За третье опоздание плати по двойному тарифу. Опоздавший в четвертый раз изгонялся из заведения с позором. Слезные мольбы несчастного и горестные монологи про «семерых по лавкам» не достигали цели. Ресторатор Жора был неумолим. И только для Нины здесь делалось исключение. Нина могла опаздывать сколько угодно. Штрафная санкция номер два была закреплена за ней навечно.
Итак, она лихорадочно рылась в кошельке, ища злосчастные пять долларов, невольно прислушиваясь к беззлобной перепалке между Жорой и детиной.
— …Она здесь, я уже вижу! — Детина пытался оттолкнуть Жору от двери. — Вон ее машина стоит! Пусти, нам поговорить надо.
— Знаю я твои разговоры, — ворчал Жора, обороняя вход в ресторан. — Иди проспись, прочухайся, потом разговаривай. Опять будете базарить, посуду бить… Нина, гони штрафные — и марш работать!
— Георгий Нодарович, я пять долларов найти не могу, — пробормотала Нина. — Можно, я вам рублями? По курсу?
— Сколько она тебе должна? На! — Детина, досадливо покосившись на Нину, махнув ей рукой на дверь, мол, иди, не мешай мужскому разговору, сунул Жоре пятидесятидолларовую бумажку. Поразмыслив, добавил еще одну. — Держи. Только пусти, слышишь?
Нина, проскользнув в гардеробную, замешкалась намеренно. Рассматривала детину, с нарочитой неспешностью снимая плащ.
Ему было лет тридцать с небольшим. Может быть, даже меньше. Рослый, крепко сбитый, слегка уже одряхлевший… Но это ему шло. Стрижен коротко, светло-русый… А собственно говоря, чего это она его так рассматривает? Классический «новый русский». Что она, «новых русских» не видела?
— Нина! — Жора, как почувствовав, оглянулся в ее сторону, выругался коротко. — Шени деда матхен!
Ругался он всегда на языке предков. Кавказец московского разлива, никогда не бывавший на исторической родине, не понимающий ни слова на родном языке, он в совершенстве изучил только грузинский мат.
— Нина! — Еще одна темпераментная тирада, сопровождаемая энергичной жестикуляцией. — Иди работай, Нина!
Работать так работать. Нина бросила плащик на стойку гардеробной и направилась к двери в служебку.
В посудомоечной царила тишина. Предгрозовая, чреватая взрывом.
Три женщины молча драили тарелки, стоя у моек справа, две гремели ложками и вилками у моек слева. Нина кивнула всем пятерым и подошла к своей мойке, на ходу заправляя волосы под косынку.
Молчание. Шум воды, грохот тарелок, позвякивание ложек о подносы… Нинина смена давно уже разделилась на два непримиримых лагеря.
Истоки вражды уходили в глубь веков. Во всем были виноваты проклятые латиноамериканцы. Во времена далекого, полузабытого мира здесь, в посудомоечной, стоял маленький телевизор. Ровно в восемнадцать десять вся бригада разворачивалась к нему. Ложки мыли на ощупь. Глаза были прикованы к экрану. По экрану бродила рыхловатая тетка, то ли Рохелия, то ли Лионсия, гнусаво жалилась на судьбу, безденежье и происки подлого дона Ортего.