А Нина глядела на Диму. Глядела-глядела, потом отошла от окна и принялась торопливо одеваться.
Она вышла в сад, подошла к Диме и молча села рядом. Так они сидели молча, касаясь друг друга плечами.
Все ее страхи, комплексы, недавние переживания казались сейчас чушью несусветной, позорной бредью — вспоминать стыдно.
Вот он — рядом, совсем рядом. Родной человек. Совершенно родной, понятный, близкий, любимый, желанный… Будто сто лет она его знает.
Вот его лоб высокий, нос чуть привздернутый… Плечо… Можно голову на его плечо положить…
Но она не решилась. Только спросила:
— Ты почему не спишь?
— А ты?
Помолчали. Пламя взвилось высоко — ветер.
— Я этот дом построил для сына, — сказал он не сразу. — Для Никиты. У меня есть сын.
— Он живет отдельно? — осторожно спросила Нина.
— Отдельно… — И Дима повторил, вслушиваясь в слово, которое ему явно не нравилось: — Отдельно… Меня к нему не пускают. Не подпускают. Бывает… Никого не сужу. Правы… по-своему… Дом строил — для сына. Дело свое поднимал — для сына. Во имя него. Уж прости за пафос… А сына у меня — вроде как и нет. Отняли.
— Все наладится. — Нина дотронулась до его плеча, осторожно провела пальцами по щеке. — Вот увидишь… Он же никуда не делся. Он все равно у тебя есть, твой сын.
— Я так его хотел, — произнес Дима глухо. — Так его ждал… Я так хотел, чтобы мальчик родился! Я топор держал под подушкой, пока жена с пузом ходила. Знаешь, примета есть такая, чтобы — мальчик… Нина! — сказал он без перехода, горячо и торопливо. — Роди мне сына!
И он повернулся к ней. Его глаза были совсем рядом.
— Я — Пупков, зато у меня сын будет — Шереметев… Роди, а? Ты еще успеешь… — Глаза у Димы были безумные. Молящие, безумные глаза. — Мы еще успеем… Мы все еще успеем, Нина!
Она ошеломленно молчала.
Дима отвел взгляд, устыдившись своего порыва, и буркнул:
— Шутка. Неудачная. Прости…
Нина не успела обидеться — он снова повернулся к ней, обнял.
Обнял… И все качнулось, и двинулось куда-то в сторону, вбок, сместилось… Она больше ничего не видела. Не думала ни о чем. Она теперь только чувствовала. Научилась чувствовать. Училась. Его губы… Горячие, жадные…
Теперь он ее поднял. Понес…
— А костер? — спросила она, прижавшись к нему.
— А он погас…
Сучья трещат под его ногами… Теперь ступени…
— Что ж у тебя так ступени трещат, домовладелец?
Дверь… Дом… Лестница наверх, в спальню.
Ну и будь что будет. Ничего не страшно. Ничего не стыдно. Будь что будет, любимый мой.
Нина открыла глаза.
Солнце. Ровное неяркое сентябрьское солнце. Узкая полоса света пробивалась сквозь щель между полузадернутыми шторами.
Нина перевела взгляд. Стрелки циферблата настенных часов сошлись на двенадцати. Полдень.
Она привстала с постели. Димы не было.
Зато в огромной вазе, на столике рядом с кроватью, стояли розы. Темно-красные, тот самый сорт. Она попробовала пересчитать их — и сбилась со счета. Вчера вечером их здесь не было.
Нет, она ничему не удивляется. Если он сумел добыть розу за полчаса глухой ночью, в ее Богом забытом московском предместье, то уж эти-то… Она не удивляется. Она привыкла к сюрпризам. Как быстро она к ним привыкла!
Нина взглянула на Димину подушку. Ага, вот и записка. Она взяла ее, улыбнулась, читая: «Фасолина!..» Ну да, это он вчера ночью… Вчера ночью он изобретал для нее дурацкие милые прозвища. Производные от названий бобовых культур. Она же — «Принцесса на бобах»… Чего он только не напридумывал: «Фасолина, бобешечка, горошина…» В чужих устах это прозвучало бы сентиментальной слащавой бредью, а у Димы выходило смешно и славно.
«Фасолина! Я в офисе. Дела. Почивай, моя бобово-соевая, до вечера. Отсыпайся».
И забавный рисуночек. Как она возлежит на дюжине матрасов, в съехавшей на нос короне, а под матрасами — горошина. Принцесса на горошине… Принцесса на бобах.
Нина быстро оделась и на секунду задержалась возле зеркала. Это она?!
Даже морщинки у глаз разгладились, кажется… Глаза блестят, счастливые глаза! До неприличия счастливые…
Она сунула записку в карман, нагнулась к розам, вдохнула горьковато-пряный аромат… Какой-то особый сорт. Надо спросить у него, как они называются.
Спустилась вниз по винтовой лестнице… Огромная гостиная, залитая осенним солнцем.
Женщина средних лет тут же вышла из соседней комнаты, улыбнулась Нине:
— Доброе утро!
По тому, как она улыбнулась, почтительно и учтиво, Нина угадала безошибочно: прислуга. Как это называется теперь? Горничная? Экономка?
— Доброе… — пробормотала Нина, почему-то смутившись и вспыхнув. — Добрый день!
— Позвольте предложить вам завтрак! — Горничная продолжала улыбаться. — Что бы вы хотели? Вы можете заказать все, что угодно…
«Сейчас, чего доброго, книксен сделает, — подумала Нина, пытаясь преодолеть растущую неловкость. — Или земной поклон отвесит…»
— Спасибо. — Нина огляделась, отыскивая взглядом дверь. — Спасибо большое, мне ничего не хочется. Вообще мне пора… Вы не подскажете, как мне отсюда в город…
— В вашем распоряжении — машина и шофер. Вы хотите ехать прямо сейчас?
— Да, — кивнула Нина. — Прямо сейчас, если можно. Мне на работу к двум… Я… Я не хотела бы опоздать.
Вышколенная Димина домоправительница ничем не выдала своего удивления. И все-таки Нина почувствовала: прислуга пребывает в некотором недоумении. Надо полагать, женщины, спускающиеся вниз по этой лестнице к полудню, не спешат на работу к двум. Ни к двум, ни к четырем. Они вообще не работают. Не имеют такой привычки. В этой жизни у них другие задачи.
Ничего не поделаешь: Нина была белой вороной в этой лебединой стае. Нина спешила к газетному лотку в подземном переходе.
— Мне что-нибудь передать Дмитрию Андреевичу? — спросила домоправительница, храня на лице все ту же учтивую бесстрастность. — Вы вернетесь к ужину? Уезжая, он просил меня приготовить ужин для двоих. Праздничный ужин.
Она чуть-чуть выделила голосом слово «праздничный», позволив себе почти неуловимый, закамуфлированный укор в адрес беглянки.
— Я… Я не знаю. — Нина запнулась. — Вряд ли я освобожусь… Дело в том, что вечером… У меня еще одна работа. Допоздна.
Теперь даже изрядная выдержка не спасла Димину прислугу.
— Вы… — Дама замешкалась, подыскивая нужное слово. — Вы так много работаете?
— Приходится, — ответила Нина. — Передайте Дмитрию Андреевичу, что я… я ему позвоню. Завтра или послезавтра.
— Так мне распорядиться насчет машины?
— Пожалуйста, — кивнула Нина. — Если вам не трудно.