Она вышла из сторожки.
Церковь стояла перед ней — величавая, статная громада. Было еще совсем рано, пусто. Церковный дворник метлой расчищал дорожку у входа.
Нина поднялась по ступенькам высокого крыльца, повинуясь какому-то внезапному порыву… Она редко заходила в церковь, очень редко. Ни минуты свободной, ни желания особого. Сегодня это желание было сильным, острым, осмысленным.
Она подошла к свечному ящику. Женщина в темном платке и темном одеянии стояла за высокой стойкой и выжидательно смотрела на Нину.
Нина узнала ее. Вспомнила Костины рассказы. Это была известная в прошлом актриса, постригшаяся в монашенки.
Теперь она смотрела на Нину чуть нахмурясь. Нина поняла: женщина боится ахов-охов, бесцеремонных расспросов, которыми, видимо, докучали ей и здесь, под этими сводами.
— Две по пять, — сказала Нина торопливо, положив деньги перед женщиной в платке. — Спасибо, — и взяла протянутые свечи.
— Спасибо вам, — откликнулась женщина негромко, с почти неуловимой интонацией признательного тепла.
Первую свечу Нина зажгла у иконы Николая Угодника. В память об отце. В память о Николае Шереметеве, давшем ей жизнь, и имя, и фамилию, которую она никогда ни на какую другую не променяет. Никогда.
Она медленно двинулась вдоль стен, вдоль темных икон, держа в руках вторую свечу.
Она искала икону Казанской Божьей матери, нашла ее, зажгла свечу, постояла молча.
Нина не знала ни одной молитвы. Она просто стояла, глядела на икону, всматривалась в огромные, бездонной глубины, страдальческие и кроткие глаза Богоматери, потом поклонилась ей, не крестясь, и вышла из церкви.
На секунду ослепнув от яркого дневного света, от снежной белизны, еще не придя в себя после только что пережитого потрясения, Нина пошла не к воротам, а в противоположную сторону. Она обошла церковь, пересекла церковный двор и увидела женщину в черном платке, ту самую актрису, постригшуюся в монашенки.
Женщина стояла спиной к Нине, привалившись плечом к стене какой-то хозяйственной пристройки; заслышав шаги, вздрогнула, оглянулась испуганно и торопливо затушила сигарету.
— Вы что, — спросила она Нину, — заблудились?
— Немножко. — Нина подошла ближе.
— Вот, курю, — сказала женщина, помолчав. — Ничего с собой не могу поделать. Знаю — грех, терплю, мучаюсь… Потом — снова… Хватит, сегодня брошу. Надо сказать себе «нет» — и все.
— Это очень не просто бывает… — Нина взглянула женщине прямо в глаза. — Сказать себе «нет».
— Ой ли? — усмехнулась женщина. — Нам-то, русским бабам? Да мы всю жизнь себе только это и говорим: «Нет, ты не должна, нет, ты не имеешь права! Нет, нет, нет…» Что, не так разве?
— Так, — откликнулась Нина почти беззвучно. — Именно так…
— Всю жизнь — на запретах… На самозапретах… Перед всеми виноваты, всем должны. Только нам никто ничего не должен. Ой, ладно, что-то я раскисла совсем… — Женщина опять усмехнулась. — Хватит. Не будем унывать. Такое хорошее утро. Снег… Как вас зовут?
— Нина.
— Не будем унывать, Нина. — И женщина улыбнулась ей одними глазами. — Уныние — самый страшный грех, так в Евангелии сказано. Живите радостно. По возможности. Живите счастливо, и да хранит вас Господь.
— Нина! — Жора стоял в дверях посудомоечной. — Иди, Нина.
Она молча сняла фартук. Она не спрашивала, куда идти и зачем. Спросила только:
— А посуда?
— За все заплачено. — Жора принял фартук из ее рук и помог снять перчатки. С некоторых пор Жора стал относиться к ней едва ли не с почтением. Уважительно. Не позволял себе былого грубоватого панибратства. — За все заплачено, Ниночка. За такие «бабки» я ее сам помою. Языком вылижу!
Гардеробщица подала Нине пальто, глядя на нее потрясенно.
— Вы чего, Лен Петровна? — удивилась Нина, торопливо застегиваясь. — Чего так смотрите?
— Ты в окошко посмотри! — Гардеробщица кивнула в сторону окна.
Нина в окно смотреть не стала. Она толкнула входную дверь и вышла из ресторана…
На улице, у самого входа в ресторан, стояла карета.
Настоящая карета. И кучер настоящий, в армячке, подбитом заячьим мехом, и лошади — гнедые, гладкобокие, темногривые…
Нина растерянно огляделась. Кино, что ли, снимают? Здесь как-то снимали кино неподалеку, правда, про киллеров, с перевернутыми машинами и грудой «понарошечных» трупов. Целую ночь снимали, Нина с товарками бегала смотреть…
— Садись, — велел Нине кучер.
— Это вы мне? — Она недоуменно взглянула на него.