Талейран, французский министр, писал Людовику XVIII из Вены о своих впечатлениях: «Император России любит женщин, король Дании пьёт, король Вюртембергский ест, король Пруссии думает, король Баварии говорит, а император Австрии платит!..»
Но всё это отнюдь не вызвало охлаждения чувств Елизаветы к своему супругу. Её любящее сердце было уже «закалено». Ведь российского монарха все считали «героем дня», перед ним преклонялись.
Венский конгресс подходил к концу, завершались и торжества. В конце февраля Елизавета Алексеевна выехала в Мюнхен, чтобы навестить свою старшую сестру Каролину, королеву Баварскую. Там её настигло известие о бегстве Наполеона с острова Эльба. Недолго Европа после страшной бури войны наслаждалась мирными днями. Полки Наполеона вошли в Париж, вновь угрожая двинуться на восток. Священный союз государей европейских стран вновь поднялся на своего общего врага. Начались активные приготовления к новым битвам.
Пребывание Елизаветы Алексеевны в Мюнхене растянулось на несколько месяцев, в Бруксаль она вернулась лишь 8 июня следующего года, в день рождения матери. Через несколько дней пришло радостное известие о полном поражении французов при Ватерлоо.
Перед отъездом в Петербург она провела несколько благотворных недель в родном Бадене, но её тянуло в Россию. В октябре в сопровождении своей свиты она двинулась в обратный путь, предвкушая встречу со своим любимым супругом: до неё уже дошли слухи, что любовная интрига Марии Нарышкиной с князем Гагариным положила конец роману Александра I. Красавица полька изменила императору, как простому смертному.
Остановку сделали в Эйзенахе. Там во дворце в честь российской императрицы состоялась торжественная церемония по обычаю древних саксонских рыцарей. Большая великолепная зала по этому случаю была убрана историческими трофеями, посреди которых был помещён вензель с именем Елизаветы Алексеевны. По сторонам залы находились латы с шлемами и мечами, принадлежавшими древним герцогам саксонского дома. Между воинскими доспехами стояли солдаты, одетые рыцарями, а посреди залы десять благородных девиц в белых платьях, с лавровыми венками в руках. Одна из девушек, увенчанная золотой короной, произнесла приветствие российской государыне, после чего под звуки военного марша все латники и девицы прошли мимо неё. Затем во внутренних комнатах дворца был дан торжественный обед.
Через неделю торжества состоялись и в Берлине, куда прибыла российская императрица. Там её приветствовали прусский король, принц Вильгельм с супругой и принцесса Шарлотта, наречённая невеста великого князя Николая. В Шарлоттенбурге Елизавета Алексеевна прошла к расположенному в парке между густых елей мраморному павильону, в котором находился прах королевы Луизы. Инвалида войны, приставленного к павильону, чтобы следить за чистотой, она спросила: «Любил ли ты, старик, свою покойную государыню?» — «Ах, Боже мой, да есть ли хоть один человек в Пруссии, который бы не любил этого ангела», — отвечал с глубоким вздохом старый воин. А когда императрица направилась в сторону дворца и на ходу оглянулась, чтобы бросить прощальный взгляд на место вечного покоя своей подруги, то заметила: заслуженный ветеран смотрел на бюст Луизы, утирая слёзы рукавом своего сюртука.
В конце ноября 1815 года Елизавета возвратилась в Петербург. Придворная жизнь после трёхлетнего затишья, связанного с войной, отличалась теперь особым весельем и частыми праздниками. В некоторых из них стала принимать участие и императрица, удивляя присутствующих своей неподдельной весёлостью. И это несмотря на то, что государь, пожиная лавры победы над Наполеоном, пока ещё не проявлял признаков сближения со своей супругой.
В феврале следующего года состоялось бракосочетание младшей сестры Александра I, великой княжны Анны Павловны, с принцем Оранским, будущим королём Нидерландским. Императорская чета дала по этому случаю большой праздничный обед, на который были приглашены и герои Отечественной войны. Елизавета Алексеевна проявила себя истинной хозяйкой, сердечно приветствовала своих гостей, вступала с ними в светские беседы, давно её не видели такой оживлённой, без всяких признаков грусти и уныния на лице. Зато многим бросилось в глаза, что сам государь несколько изменился: был замкнут, словно занят своими собственными мыслями. Этого за ним никогда раньше не замечали.