А еще Гамаля тревожило то, что на пути не встречалось никаких признаков близкого присутствия человека: ни костей и обрывков шкур домашних животных, ни летящих к колодцам птиц, ни падальщиков, вечно круживших возле мест, где обитали люди.
Возможно, до ближайшего оазиса надо идти несколько дней, но такого расстояния им ни за что не удастся преодолеть.
— Вчера вы говорили о Байсан, — промолвила Анджум перед тем, как они с матерью забрались на верблюда.
Халима изменилась в лице.
— Нет. Тебе почудилось.
Она бросила быстрый взгляд на мужа, и тот ответил:
— Мать права. Мы не говорили о твоей сестре. Тебе приснилось. Слова тоже бывают похожими на мираж.
Анджум знала, что такое мираж. Иногда на горизонте возникали очертания города. Девочка с удивлением смотрела на тонкие, будто стрелы, минареты и голубые купола мечетей, каких никогда не видела наяву. Но они быстро таяли, а потом исчезали.
Анджум тихонько вздохнула. Она поняла, что родители ничего не скажут, что ей придется делить горечь и боль только с песками.
Гамаль и Халима с дочерью двинулись дальше. Их сердца были полны тревоги. Они давным-давно сроднились с пустыней и жили одной жизнью с нею. И все же пустыня была способна их убить.
— Разве Джан не знала, что на нас нападут? Почему она не могла предупредить людей? — спросила отца Анджум.
— Возможно, знала. А не предупредила потому, что это должно было случиться.
— Но если б предупредила, то не случилось бы! Люди успели бы уехать.
— Не думаю. Все в этом мире зависит от Аллаха и его воли.
Когда на исходе третьего дня вдали возникла роща финиковых пальм, изнуренные путники решили, что это очередной мираж, но она не исчезала, и вскоре навстречу ринулись всадники, не на худых и заморенных, а на хороших, сильных лошадях.
Издалека почуяв воду, верблюд бешено заревел. Гамаль медленно сполз на песок и упал на колени. Халима с Анджум испуганно смотрели сверху на приближавшихся мужчин. Те были вооружены, однако не собирались нападать. Окружив путников, принялись расспрашивать, кто они и откуда, а потом, видя, что те до крайности измучены, довезли их до оазиса.
Вволю напившись воды и поев хотя и пахнувших дымом, но хорошо пропеченных мягких лепешек, Гамаль, Халима и Анджум провалились в сон. С местным шейхом им предстояло встретиться только завтра.
Проснувшись утром, семейство сразу увидело, что этот оазис намного больше и богаче чем тот, в каком они жили прежде. Здесь было несколько колодцев, и росло множество финиковых пальм, чьи широко раскинувшиеся зонтики создавали густую изумрудную тень. А люди обитали не только в шатрах, но и в глиняных лачугах, что, по меркам обитателей пустыни, считалось роскошью.
Местный шейх им тоже понравился. Он доброжелательно расспросил Гамаля о том, что случилось с ним и его семьей, и пообещал отправить своих людей в их оазис, чтобы узнать, остался ли там кто-то в живых, а также предоставить беглецам шатер и даже дать пару овец.
Вскоре пришли неутешительные вести: похоже, никто из соплеменников Гамаля не выжил. В лучшем случае они разбежались кто куда. Оазис Туат был уничтожен.
Состоялся совет племени, на коем было принято решение в виду сложившихся обстоятельств позволить мужчине и его семье остаться в оазисе Айн ал-Фрас — «Верблюжий источник».
Через несколько дней Гамаль произнес традиционную клятву шейху Сулейману: «Моя кровь — твоя кровь, мой ущерб — твой ущерб, моя месть — твоя месть, моя война — твоя война, мой мир — твой мир. Ты наследуешь мне — я наследую тебе, ты взыскиваешь за меня — я взыскиваю за тебя, ты платишь выкуп за меня — я плачу выкуп за тебя».
Только житель пустыни понимал, что такое асабийя — высшее духовное единство, связующее соплеменников узами взаимной ответственности.
Такая клятва считалась нерушимой: клятвопреступника изгоняли из племени, а вне племени, лишенного средств существования, поддержки общины, оскверненного всеобщим презрением, бедуина могло спасти только чудо.
Конечно, в любом оазисе люди делились на богатых и бедных, господ и слуг, аристократию и чернь. Но племя защищало каждого его члена от покушений внешнего мира и решало внутренние проблемы.
Анджум очень нравился Айн ал-Фрас. Он был прекрасен, как пейзажи из сновидений. Здесь было вдоволь воды, так что ею даже мылись, потому что «чистота — половина веры». Тут не надо было питаться двумя горстями муки в день, причем муки, перемешанной с песком.