Майор невольно отпрянул. В какой-то момент именно она решила, что у них будут отдельные спальни, недвусмысленно дав понять, что больше не желает видеть его рядом с собой.
— Ты меня не хочешь.
— Ты в этом уверен?
— Я ни в чем не уверен уже очень давно.
Франсуаза села на колени к мужу. Ее руки блуждали по его плечам и спине, ее поцелуи обжигали его губы. Майор остро ощущал свою уязвимость. В конце концов, он был живым человеком. Он не монах и не должен стыдиться вожделения, тем более эта женщина — его жена.
Ему было обидно от сознания того, что Франсуаза ему изменяла, — ведь он сам никогда этого не делал, хотя обладал мужской привлекательностью и женщины обращали на него внимание! — но он не мог переделать ни свою, ни ее натуру. Сейчас она желала принадлежать именно ему, только ему. Быть может, отныне так будет всегда?
Он овладел ею прямо на террасе — благо вокруг не было ни души, овладел быстро, жадно, так как ей нравилось, а потом отнес в спальню, чтобы наслаждаться уже не спеша. Поскольку обстановка комнаты Фернана была по-военному скромной, они устроились на широком ложе Франсуазы с тонкими простынями и множеством подушек.
Лунный свет скользил по слитым воедино обнаженным телам. Женщина прерывисто дышала, а иногда вскрикивала. Майору чудилось, будто с каждым движением он все глубже погружается в некую бездну.
С некоторых пор спутником его жизни стал определенный аскетизм. И сейчас он счел возможным сполна утолить давний голод и не сдерживать бурю страсти. В конце концов, душа могла и не участвовать в этом, потому что Фернан давно понял: именно душу стоит оборонять самым крепким щитом. Особенно если дело касается Франсуазы.
Была почти середина ночи. Майор лежал на спине, а Франсуаза — рядом, на боку, глядя мужу в лицо. Ее бедро красиво изгибалось, а грудь слегка колыхалась в такт успокоившемуся дыханию.
— Завтра ты можешь не ходить на службу? — спросила Франсуаза Фернана, проведя рукой по его волосам.
— Не могу.
— Жаль. Провели бы день в постели. Тогда еще раз — сейчас. — И это прозвучало почти как приказ.
Франсуаза могла неделями отвергать его, а потом наступала пора, когда она была готова отдаваться ему раз за разом. Было слишком поздно, и он утомился, но Фернан знал, что, если откажется, скажет, что не хочет или не может, жена осыплет его упреками, оскорблениями и насмешками.
Он давно понял, что надо ловить определенные мгновения жизни. Он был неплохим человеком и мужем, но жизнь вечно вынуждала его довольствоваться какими-то крупицами. И кто меньше всего считался с его желаниями, так это Франсуаза.
Фернан решил, что постарается заснуть, ни о чем не раздумывая. И все-таки кое-что не давало ему покоя.
— Помнишь историю про араба с конюшни твоего отца, которую ты мне рассказала? — натянуто произнес он. — Неужели это правда?
Темные глаза Франсуазы сверкнули, словно в них отразился свет луны.
— Конечно, нет, дорогой, — мягко сказала она, — я тебе солгала.
Глава восьмая
Как ни нравилась Идрису разноцветная говорливая уличная толпа, как ни привлекало сверкающее на солнце море, он быстро понял, сколь претят ему бесконечно далекие от чистоты и строгости племенных обычаев городские нравы. Дело было не в каменных стенах, в коих он, привыкший к вольным просторам пустыни, отныне был замкнут, а именно в людях.
В эту школу набирались арабские мальчики со всех уголков страны, и среди них было немало таких, кто гордился старинными традициями своей семьи, родовым укладом и при этом презирал все сколько-нибудь чужое и считал бедуинов бедняками и дикарями.
Отец всегда твердил Идрису, что самое важное в жизни — это личные достижения, повторяя, что главное — не корона, а голова, но другие полагали иначе. Идеалом шейха Сулеймана был войн пустыни, с гортанным криком пускающий лошадь наперерез врагу, неистово мчавшийся через пески навстречу судьбе. Всадник, пригнувшийся к шее коня, одной рукой вцепившийся в луку седла, а в другой державший ружье, способное поразить любую цель. И при этом — не кичившийся своей удалью, с бесстрастием внимающий похвалам, полный спокойствия и правдивости, каких требует жизнь в пустыне.
В том, что этот идеал разделяют далеко не все, Идрис понял, едва переступив порог школы.
Передав плату за обучение и сдав на хранение вещи юного господина, провожатые уехали, и он остался один в пока еще незнакомом месте, с холодком в груди и неприятной слабостью в ногах. В оазисе он был личностью, возможно, кем-то и нелюбимой, но неприкосновенной. Сын шейха Сулеймана хорошо знал законы племени и особенности жизни в пустыне, но здешние правила были ему неизвестны.