Максуд смотрел вызывающе, нагло и, как показалось Идрису, с неким безжалостным пониманием.
— Отдай! — коротко произнес Идрис и выхватил мешочек из него рук.
— Похоже, тебя обокрали? Интересно, кто это сделал?
— Это не твое дело!
— Почему не мое? А если завтра обворуют меня? Надо сказать муаллиму.
Идрис заметил, что глаза стоявшего неподалеку Наби стали просто огромными. А потом тот повернулся и молча скрылся из виду.
— Может, это сделал твой сосед? — продолжал наседать Максуд.
— А может, ты?
— Я?! Ты забываешься, бедуин! Я — сын эмира, да чтоб я стал красть! Мой отец способен купить твой оазис вместе со всем, что в нем есть!
Он хотел схватить Идриса за грудки, но тот решительно оттолкнул его руку. Что-то в лице сына шейха дало Максуду понять, что сейчас с ним не стоит связываться.
На следующее утро, еще до занятий, Идриса вызвал муаллим Ризван.
По полу и стенам его комнаты рассыпались ярко-желтые, напоминавшие растопленное масло блики, небо в окне имело насыщенный бирюзовый цвет и пересекалось ветками зелени, но лицо наставника было строгим и мрачным. Он сухо произнес:
— Я узнал, что у тебя пропали деньги. Ты кого-то подозреваешь?
Идрис помотал головой.
— А Наби? Ты наверняка доставал при нем свой мешок. Остальные едва ли знали, где он хранится.
— Наби станет последним, на кого я укажу, — твердо произнес Идрис. — Я доверяю ему, как никому другому.
Взгляд муаллима Ризвана сделался жгучим и острым.
— Ты прилюдно обвинил в краже одного из учащихся. Максуд — представитель высшей знати! Это твой второй мустакрух.
— Я его не обвинял, — возразил Идрис. — Максуд заподозрил Наби, и я просто спросил, а не он ли сам это сделал.
Услышав такую дерзость, учитель нахмурился. Этот сын пустыни явно был склонен нарушать правила. Еще ни один из учащихся масхаба не осмеливался возражать самому муаллиму!
— Указать на того, кто знал, где хранятся деньги, — первое, что приходит в голову каждому! А ты проведешь три дня взаперти на одной воде.
Сын шейха с достоинством поклонился. В его лице ничего не дрогнуло. Отец с детства учил его принимать невзгоды и лишения бесстрастно и твердо.
Вернувшись в свою комнату, Идрис увидел, что Наби страшно смущен и взволнован. Кажется, в отсутствие приятеля он даже плакал.
— Я ничего не брал! — быстро произнес он.
— Я знаю. Не думай об этом. Тебя никто не винит.
Идрису пришлось рассказать о наказании, и Наби очень огорчился.
— Это все из-за Максуда и Якуба. Как ты выдержишь без еды целых три дня!
— Для меня это не страшно. В конце концов, это тело — слуга души, а не наоборот.
Не привыкшие к обильным пиршествам обитатели песков в неблагоприятные времена потуже затягивали пояса. Случалось, они неделями питались одним верблюжьим молоком и зачастую употребляли мясо в виде высушенных жестких волокон, которые с трудом можно было разорвать зубами.
Несмотря на тревоги Наби, Идрис отнесся к заточению удивительно спокойно. Его не терзало одиночество. Люди пустыни редко остаются одни, они живут в тесном окружении соплеменников и вместе с тем внутренне — всегда наедине с песками, с их величием, безмолвием и пустотой.
Когда через три дня Идриса выпустили, он заметил неприкрытое злорадство Максуда и Якуба, которое, однако разбилось о его равнодушное спокойствие. Он решил, что больше не станет обращать на них внимания, что отныне они для него не существуют.
А потом произошло то, что перевернуло все с ног на голову.
Стояло чудесное утро, и Идрису захотелось посмотреть на город. К тому же выдался редкий случай, когда муаллим Ризван отлучился по делам до полудня, и юный бедуин уговорил друга тайком взобраться на стену. Они вскарабкались по растущему возле ограды дереву и вскоре очутились наверху.
Отсюда открывался такой вид, что захватывало дух. Белый город словно притягивал солнце и отражал его свет до боли в глазах. Вздымались ввысь казавшиеся золотыми минареты, и мягко круглились купола мечетей. Плоские крыши домов образовывали гигантскую лестницу, и на многих из этих ступеней копошились люди. Море переливалось синевой и сверкало серебристыми искрами, на его глади белели треугольники парусов.
Мальчики наблюдали за снующими по улице людьми. Звеня браслетами и непрерывно болтая, прошла группа закутанных в покрывала женщин, и Идрис подумал о бедуинках, лица которых оставались открытыми, бедуинках, порой имевших единственное украшение в виде ярко раскрашенных глиняных бус.
Словно прочитав его мысли, Наби произнес: