Барону Гримму императрица писала обо всем подробно: «Двадцать четвертого августа шведский король, сидя со мной на скамейке в Таврическом саду, попросил у меня руки Александры. Я сказала ему, что он не может ни просить у меня этого, ни я его слушать, потому что у него есть обязательства к принцессе Мекленбургской. Он уверял меня, что они порваны. Я сказала ему, что я подумаю. Он попросил меня выведать, не имеет ли моя внучка отвращения к нему, что я и обещалась сделать и сказала, что через три дня дам ему ответ. Действительно, по истечении трех дней, переговорив с отцом, с матерью и с девушкой, я сказала графу Гага на балу у графа Строганова, что я соглашусь на брак при двух условиях: первое, что мекленбургские переговоры будут совершенно закончены; второе, что Александра останется в религии, в которой она рождена и воспитана. На первое он сказал, что это не подвержено никакому сомнению; относительно второго он сделал все, чтобы убедить меня, что это невозможно, и мы разошлись, оставаясь каждый при своем мнении. Это первое упорство продолжалось десять дней, но все шведские вельможи не разделяли мнения короля. Наконец, я не знаю как, им удалось убедить его. На балу у посланника он сказал, что устранили все сомнения, которые возникли в его душе относительно вопроса о религии. На балу в Таврическом дворце шведский король сам предложил матери обменяться кольцами и устроить обручение. Она сказала мне это: „Я говорила с регентом, и мы назначили для этого четверг. Условились, что оно будет совершено при закрытых дверях, по обряду греческой церкви“».
Начали готовиться к свадьбе.
6 сентября Екатерина в торжественной обстановке благословила внучку на брак со шведским королем.
Мария Федоровна прибыла в Петербург – Павел Петрович остался в Гатчине, он слишком боялся уезжать из-под охраны своей личной гвардии, боялся, что его убьют, как убили его отца, и даже подготовка к свадьбе дочери не была достаточным предлогом для того, чтобы он оставил свое военизированное убежище. Он планировал прибыть ровно в день помолвки – и сразу же отбыть обратно. А пока жених в сопровождении свиты посетил его в Гатчине.
У лучшего петербургского серебряных дел мастера Буха заказали сервиз в приданое.
Державин написал «Хор для концерта на помолвку короля шведского с великой княжной Александрой Павловной», где были такие слова:
Для сопровождения будущей королевы в Швецию была назначена статс-дама – сама Екатерина Романовна Дашкова!
8 сентября Мария Федоровна писала супругу в Гатчину: «Добрый и дорогой друг мой, благословим Бога! Обмен обещаниями решился в понедельник вечером в Бриллиантовой комнате. Он будет проходить в нашем присутствии, при детях, при посланнике… Свидетелем обещаний будет митрополит… Обручальные кольца будут золотыми с их вензелями. После обручения назначен бал в Тронном зале…»
И вот в назначенный день обручения, 11 сентября 1796 года, уполномоченные русской императрицы и шведского короля собрались, чтобы подписать брачный договор… В котором русские вдруг обнаружили отсутствие той самой наиважнейшей статьи относительно свободы вероисповедания для будущей шведской королевы! Немедленно сообщили Екатерине. Она послала к Густаву посольство во главе с графом А. И. Морковым. И с запиской, которую Густав должен был подписать: «Я торжественно обещаюсь предоставить Ее Императорскому Высочеству Великой Княгине Александре Павловне, моей будущей супруге и королеве Швеции, полную свободу совести и отправления религии, в которой она рождена и воспитывалась, и я прошу Ваше Императорское Величество смотреть на это обещание как на акт наиболее обязательный, какой я мог дать».
И Густав – в день своего обручения! – громогласно заявил: «Лучше пусть снимут с меня голову, нежели я сделаю что-либо против своих убеждений».
Императрице он написал: «Дав уже свое честное слово Ее Императорскому Величеству, что Великая Княжна Александра никогда не будет стеснена в том, что касается религии, и, так как мне показалось, что Ее Величество осталась довольна, я уверен, что Ее Величество нисколько не сомневается, что я достаточно знаю священные законы, налагаемые на меня этим обязательством, так что всякая другая записка была бы совершенно излишней. Густав-Адольф. Сего 11 сентября, 1796 г.».
После чего удалился в свои покои, где и заперся.