— Вам это, пожалуй, трудно понять. Советские люди живут не только в своем доме, не только в своей квартире, а в целой стране, и это отражается в советском искусстве. У нас — иначе. Моя единственная прочная основа в этой стране — моя семья, мой домашний очаг, — сказал Олдридж.
И писатель вдруг загорелся и стал вспоминать встречу за встречей в Советском Союзе. Это были странные на первый взгляд встречи — не с людьми, а с вещами, предметами, с материальным миром, так сказать. Олдридж рассказывал, как его поражает размах жилищного строительства в Москве (в этом он был похож на сотни и тысячи приезжающих к нам иностранцев); он говорил, что в Англии сейчас особенно остро чувствуется жилищный кризис, что квартиры дороги (в этом мнении с ним, разумеется, были солидарны и другие его соотечественники). Но говорил о о строительстве жилых домов Олдридж тем не менее по-своему. За техникой строительства, за архитектурой («ваша архитектура лучше, чем наша, так как она проста»), за новыми проспектами и новыми улицами Москвы Джеймс Олдридж видел тех, кто строит новые дома, представлял себе судьбы рабочих, творческую радость их труда, их гордость — строителей нового, их мечты о мире, мечты людей труда, созидателей всего, чем живет человечество.
— Я смотрю на вещи, даже на так называемые мелочи, и вижу тех, кто делает ботинки, платья, замки для дверей. Я стараюсь проследить по вещам историю людей, которые сделали и делают все, что окружает нас, — строят, шьют, красят, обтачивают, изменяют жизнь к лучшему! — говорит писатель.
Да, собственно, герои романов Олдриджа, такие непохожие друг на друга, разве они не обладают одним и тем же драгоценным огоньком творческого вдохновения созидателей большого прочного мира?! Разве не мечтают они о мире, где не только домашний очаг, но и вся страна будет прочной основой человеческого счастья?!
Наверно, именно эта внимательность к окружающему миру, созданному людьми труда, глубокое уважение к людям, созидателям всего, чем живет человечество, и делает Джеймса Олдриджа близким другом и нашего искусства, и сотен тысяч тружеников, таким другом, встречи с которым — даже мимолетные — запоминаются на всю жизнь.
За час до премьеры спектакля «Ромео и Джульетта» меня вызвала к служебному входу молодая женщина из той очереди «безработных», которым я, сама того не ведая, наобещала билеты. Патриция Мотафрем. Она буквально атаковала меня решительными мольбами о пропуске. Чуть поодаль от служебного входа — член парламента Сидней Сильвермен и миссис Сильвермен, давний друг моей семьи и всего Советского Союза Айвор Монтегю со своей очаровательной Хелл (имя, в переводе означающее «ад»), Джеймс Олдридж и Дина Олдридж (тоже — говорю с гордостью! — мои друзья). Их всех Лавровский обещал пропустить к нему в ложу.
Кинулась я искать Лавровского, обегала весь театр и снова вернулась к служебному входу в полном отчаянии.
— Скажите привратнику, что вы передаете ему устную просьбу господина Лавровского! — прошептала, уцепившись за мое плечо, Патриция.
Я сказала. С таким же успехом я могла обращаться к любой мраморной статуе в Британском музее. Никакого впечатления не произвела та же просьба, повторенная мною уже не от имени Леонида Михайловича, а от имени наших балетных звезд поочередно и всего коллектива.
— Здесь нет ни господина Лавровского, ни госпожи Улановой. Здесь только вы! — изрек привратник, сообщив при этом, что разговариваю я именно с ним, Джо Кеттли.
— Хорошо, я прошу вас, господин Кеттли, пропустить наших гостей.
— Напишите распоряжение!
Я растерянно оглянулась на Патрицию. Та выхватила из сумочки листок бумаги.
— Пожалуйста, поскорей напишите все наши фамилии и распорядитесь, чтобы нас пропустили.
И тогда я написала документ, самый, наверно, фантастический из всех тех, которые мне случалось писать и подписывать:
Прошу немедленно пропустить в ложи театра Ковент-Гарден всех друзей Советского Союза, ожидающих у служебного входа, а в первую очередь таких-то.
Я старательно написала фамилии наших именитых гостей, приглашенных Лавровским, и включила в список Патрицию Мотафрем.
Протянула бумагу привратнику.
— Пожалуйста, пропустите их!
— Подпишите распоряжение! — сказал господин Джо Кеттли.
Я подписала. Мое «распоряжение» не вызвало у господина Джо Кеттли никаких сомнений. Он пропустил всех наших гостей, спрашивая у каждого его фамилию и проверяя по моему списку.