БОГ ДОЛГОЛЕТИЯ
Лида влюбилась в Олега с одного взгляда. Сколько лет были знакомы! (То есть, конечно, точнее — два года были знакомы.) Сколько раз встречались на теннисных кортах! А влюбилась Лида внезапно. В метро. Она стояла выше Олега на одну ступеньку для того, чтобы быть с ним одинакового роста, и, смеясь, стряхивала снег, чудесный, сухой, искристый январский снег, сначала со своего синего пальто, потом с каракулевого воротника Олега. В этот момент Олег повернул голову, молча взглянул на Лиду. И Лида влюбилась. Олег вдруг показался Лиде очень красивым: его небольшие серые глаза блестели, тонкие губы — да, они тоже были красивы!..
В метро надо было прощаться. Олегу ехать к станции «Сокол», а Лиде — к «Площади Революции». Обычно, прощаясь, они говорили: «Когда в следующий раз играем?» Или: «Позвони, когда узнаешь, с каким счетом Дмитриева выиграла у Преображенской!» Или: «Смотри не схвати двойку на экзамене, а то на сбор не попадешь!» Обычно... Но на этот раз Лида ожидала от Олега каких-то совершенно особенных слов. Они были произнесены.
— Я очень прошу тебя пойти со мной в следующую субботу на «Лебединое озеро», — сказал Олег.
Лида уже видела этот балет. Но что-то особенное таилось в голосе Олега, в его взгляде, в пожатии руки. Это важное, особенное было, очевидно, заметно не только Лиде, но и всем вокруг. Во всяком случае, на лице у дежурной по эскалатору мелькнула улыбка. А пожилой гражданин, зацепившись портфелем за ракетку Олега, буркнул:
— Тут не место любезничать с барышней!
На другой день весь первый курс Менделеевского института уже знал, что Голубева собирается в следующую субботу в Большой со своим партнером по теннису, студентом Института иностранных языков Олегом Щербининым. Лида не была болтушкой. Просто в понятие «личная жизнь» у нее входили и сданный зачет, и выигранная или проигранная встреча на теннисном корте, и любовь к Олегу. А в понятие «семья» укладывались и тетка, и товарищи по «Спартаку», и однокурсники по институту. Впрочем, тетке Лида сказала про театр в последнюю очередь и, конечно, ни словом не обмолвилась о том, как она, Лида, относится к Олегу.
Лида жила теперь с теткой. Мама умерла в прошлом году, как раз перед Лидиными вступительными экзаменами в институт. Почти накануне смерти, в больнице, мама сказала врачу:
— Вот дочка моя... Мечтает в химический... Там со спортом хорошо.
И Лида видела и понимала, что это мама так пошутила, хотела пошутить. И Лида засмеялась, для того чтобы маме было приятно. А тетка заплакала. Тогда мама рассердилась и прошептала:
— Зачем реветь? У девочки экзамены!
И Лида тоже рассердилась на тетку и сказала:
— А экзамены я все равно сдам!
И тут вдруг мама не нарочно, а совсем по-настоящему улыбнулась. И Лида услышала почти обычный, с веселыми звоночками мамин голос:
— Вот, вот, ты рассердись как следует. И сдай!..
Ни Лида, ни тетка так и не догадались, почему Лидина мама улыбнулась. То ли она обрадовалась тому, что дала Лиде в наследство сердитую нелюбовь к беде и несчастью, то ли приближавшаяся смерть показалась маме до смешного нелепой по сравнению с Лидиными экзаменами, с Лидиным спортом, с больными, которые ожидали ее, своего участкового врача, — словом, по сравнению со всей обыкновенной и прекрасной жизнью... На похоронах и потом, в опустевшем, как будто сразу потемневшем доме, Лида сквозь слезы все видела улыбающееся мамино лицо.
Что же касается экзаменов, то Лида, конечно, провалилась бы, если бы не тетка. Вечером, после похорон, Лида, лежа у себя в комнате с бессонными, широко раскрытыми глазами, услышала за стеной глуховатый теткин голос:
— Легко сказать — воспитать девчонку! Это же дикая ответственность!
Мама тоже часто говорила: «жуткая чушь», «дикая ответственность», «бесподобная глупость». Но без маминого голоса словосочетания эти теряли всякий смысл. Звучали они теперь так же болезненно для слуха, как если бы кто-нибудь водил ножом по жестяной тарелке.
«Почему «дикая ответственность»? — сердито думала Лида. — Зачем воспитывать? Меня мама воспитала».