Я думал, что стандартного обеда мне будет мало, но с тарелкой щей я справился с трудом, а бифштекс лишь поковырял вилкой и есть не стал. Было такое ощущение, словно мой желудок уменьшился до размеров кулака. Организм выбился из привычного ритма.
Когда я вышел на улицу, то глаза, привыкшие к свету, некоторое время не различали ничего. Я медленно брел на трассу, уже окончательно опустевшую, и теплые огни кемпинга остались за моей спиной. Может, переночевать здесь? – думал я, но продолжал идти к машине. Я уподоблялся паруснику. Моим ветром было настроение. Пока оно гнало меня вперед, я не рисковал бросить якорь. Ибо завтра утром этого настроения могло уже не быть.
Может, Лешка тоже останавливался здесь на обед перед тем, как начать спуск с перевала? Он любил столовые, с их неповторимым запахом, любовью бродячего пса. Когда мы с ним вдвоем разъезжали по городу, он всякий раз пытался затащить меня то в пельменную, то в кулинарию, то закусочную, и при этом обязательно прихватывал с собой бутылку вина. Рестораны он вообще не признавал, даже если я приглашал и обещал на него заплатить. Благодаря Лешке, я посетил все пункты дешевого общепита в нашем городе.
Я поймал себя на мысли, что думаю о Лешке, как о живом, и невольно поморщился, словно от боли. Невероятное, нелепое, отвратительное событие! Лешка – добрый и безобидный человек. Он мог надоесть, мог вызвать легкое и усталое раздражение, но чаще вызывал жалость и снисхождение. Вот только ненависть и злобу к нему не испытывал никто и никогда. Во всяком случае, я не знал о существовании у него врагов. Что такого он натворил в Кажме, раз вынудил какого-то негодяя превратить его машину в смертельный неуправляемый смертельный снаряд? Обвинил физрука в порочной тяге к школьнице? Исключено. У нас частная детективная контора. Мы занимаемся лишь проверкой имеющихся фактов и добычей новых, которые потом вываливаем на голову Сергеича. Вести открытое расследование и, тем более, предъявлять какие-либо обвинения мы не имеем права. Лешка прекрасно об этом знал. В этом плане он работал достаточно аккуратно…
Я снова попытался вспомнить его последние слова, оставленные на автоответчике. “Там столько работы, что все отделение милиции опухнет”… “Это какой-то заговор молчания”… Насчет опухшей милиции поручиться не могу, а вот про заговор он стопроцентно говорил. Значит, он уткнулся в упругие животы молчунов, которые ни слова лишнего ему не сказали. Что же, в таком случае, он смог там накопать?
Я чуть не проскочил ржавый, зияющий дырами указатель на Кажму. На нем еще сохранился рисунок с изображением химической колбы с красным крестом посредине, под которым едва можно было прочесть полустертую надпись: “Въезд строго по пропускам!”
Машина съехала с трассы. Дорога стала еще хуже. Было видно, что ее не ремонтировали много лет. Я сбавил скорость, чтобы не отвалились колеса, и включил дальний свет фар. Казалось, что деревья зашевелились и принялись обступать машину со всех сторон. Никогда еще я не ездил по более мрачной дороге, чем эта.
Я перекатывался из колдобины в колдобину довольно долго. Меня даже укачало, и я остро почувствовал во рту вкус кислых щей. Мысленно поклявшись, что ни при каком стечении обстоятельств в ближайшее время не поеду по этой дороге обратно, я опустил стекло, впуская в салон сырой и землистый запах прелых листьев. Дурнота отступила, я дышал глубоко и спокойно. Стволы деревьев, наконец, расступились, и я увидел тусклые разноцветные окна двухэтажного дома. Никакой таблички на обочине я не заметил, но и без того было ясно, что мой путь подошел к концу. Машина вползала в Кажму.
Притормозив около дома, который своей безликостью напоминал коробку из-под обуви, я высунул голову из окна, чтобы спросить у кого-нибудь про гостиницу. Но рядом с темным подъездом никого не было. Под порывами ветра раскачивалась на ржавых петлях фанерная дверь. Перед ней чернела огромная лужа. При всем своем богатом воображении я не мог представить, как жильцы заходят в дом, не замочив колен.
Я кинул взгляд на мутное окно первого этажа. Это была кухня. Под потолком на голом проводе болталась тусклая лампочка. Немолодая женщина в бесцветном халате ссутулившись стояла у плиты. Трудно сказать, что она там готовила, но над плитой клубился грязно-серый дым, какой выпускает разве что паровоз.