— Пожалуй, мне лучше уйти, — сказал я, поднимаясь. — Обещаю, что скоро ты получишь требуемую статью.
Дидро смягчился:
— Прошу тебя, Жан.
Он подошел ко мне, обнял за плечо своей мощной рукой и заставил сесть.
— Я знаю, что очень нетерпелив, но я осознаю свою вину не в пример многим другим. Да, это мой порок, но ты мой друг, Жан, и очень мне нужен. Давай выпьем.
— Нет-нет, сегодня мне нужна ясная голова. Вечером я должен заняться некоторыми вычислениями.
Кроме того, я собирался посетить салон мадам дю Деффан, и мне не хотелось оскорблять Жюли своим пьяным видом.
Дидро откупорил бутылку и велел жене принести два стакана, которые она поставила перед нами на стол. Одарив меня недовольным взглядом, она вышла из комнаты, забрав с собой маленькую дочь.
— Эта «Энциклопедия» нас убьет, — прорычал Дидро, налив себе стакан вина. — Ле-Бретон пригласил меня отдохнуть в его летнем доме. Я смогу там писать. Мне надо на некоторое время отвлечься от философии. Хочу попробовать себя в драме.
Философия Дидро никогда меня не впечатляла. Одна из его последних книг представляла собой собрание невразумительных рассуждений на темы акушерства, магнетизма и изготовления стали (я назвал всего три из множества тем), единственной целью которых было показать интеллектуальную виртуозность автора. Нет, Дидро обладал недюжинным талантом, но был лишен способности к доказательству своей точки зрения обоснованными систематизированными аргументами. Более того, Дидро даже считал математику мертвой дисциплиной, ограниченной областью своих приложений; и поднимал на смех все мои возражения по этому поводу. Ему не приходило в голову, что мне обидны такие взгляды или что он мог и заблуждаться.
После многих лет знакомства я понял, что Дидро, обладая незаурядным даром организовывать и направлять усилия других людей (что приводило к великолепным результатам), делал это путем своеобразного эмоционального манипулирования, которое, по сути, мало чем отличалось от запугивания. Он заставлял окружавших его людей становиться его друзьями, ибо они боялись стать его врагами. От своих последователей он требовал безусловной верности, не давая ничего взамен, беззаботно играя их чувствами, если того требовали правила его «философии».
— Ты так мрачно смотришь на меня, Жан, — сказал Дидро и поднес к губам следующий стакан. — Лучше скажи, что нам делать с Жан-Жаком?
— Среди нас лучший дипломат — ты, Дени. Ты всегда знаешь, что надо говорить.
В ответ он ощетинился:
— Ты хочешь сказать, что я неискренний человек?
— Конечно, нет, — сказал я ему.
— Если я и кажусь таким, — продолжал он, — то только потому, что всегда думаю о чувствах других людей. Меня не может судить тот, кто не знает, сколько внутренних противоречий меня раздирает, сколько проблем мне приходится разрешать. Это похоже… Это похоже на одну из твоих динамических систем, подвергающихся воздействию внешних сил и внутренних напряжений, но по внешним проявлениям эквивалентных статическим системам. Анжелика! — вдруг злобно крикнул он.
Девочка, которая незаметно вернулась в комнату, с грохотом опрокинула на пол карточный столик.
— Глупая девчонка!
Дидро встал. Казалось, он хочет задать дочери хорошую трепку. К счастью, в этот момент вошла его жена.
Я поднялся из-за стола:
— До свидания, Дени.
Он взглянул на меня с выражением полной беспомощности, пораженный вспышкой ярости, причиной которой послужила его маленькая дочка, каковую — всю в слезах — мадам Дидро поспешила увести из комнаты.
— Прости меня, — произнес Дидро. Казались, что он сам вот-вот расплачется. Он попросил меня задержаться, но я хотел только одного — избавиться от гнетущей атмосферы этого дома. Мне было ясно, что нечеловеческие усилия, которых требовала наша работа, поставили Дидро на грань нервного срыва.
Впрочем, мне тоже не мешало покинуть Париж и хотя бы на время сбросить с себя невыносимое ярмо. Поэтому я был просто счастлив, когда несколько недель спустя получил приглашение от женевского изгнанника Вольтера, который в течение трех лет писал статьи для «Энциклопедии». Он отчаянно хотел присоединиться к нашему предприятию, и мы охотно поручали ему писать статьи на не слишком острые темы, чтобы не втягивать его в опасную полемику. Он знал, что в следующем томе будет помещена статья о Женеве, и предложил мне приехать для сбора материала.
Этот великий человек, после болезни не очень твердо державшийся на ногах (ему тогда было уже шестьдесят лет), лично встретил меня по приезде.
— Ах, господин Д'Аламбер, вы все же нашли меня! Вы сумели-таки отыскать мою отшельническую обитель, мою альпийскую пещеру.
На самом деле у него было довольно удобное жилье. Я знал Вольтера: склонность к преувеличениям была главной отличительной чертой его взгляда на мир. Выглядел он сравнительно неплохо и за обедом проявил недюжинный аппетит.
— Женева сильно продвинулась вперед с тех пор, как я приехал сюда, — сказал он мне. — Люди сбрасывают черную мантию кальвинизма, медленно, но решительно. Ручаюсь, что пройдет совсем немного времени, и этот ныне отсталый народ станет частью просвещенного мира.
Он спросил, нет ли новостей от мадам дю Деффан, и я передал ему горячий привет от нее. Переписка их в то время была довольно скудной, но мадам дю Деффан, несмотря на физическую разлуку, оставалась его старинным и наиболее высоко ценимым другом.
— Не улучшилось ли ее зрение?
Увы, сказал я ему, как раз напротив, в подтверждение ее опасений, она видит все хуже и хуже. Несмотря на страдания, которые она, несомненно, испытывает, мадам дю Деффан являет собой образец беззаботности.
— Я слышал, что ее компаньонка произвела в салоне настоящий фурор, — продолжал Вольтер. — Говорят, что мадемуазель де Л'Эпинас так же привлекательна, как и сама хозяйка.
Это было верное замечание. Появление Жюли, ее ум и содержательные беседы в громадной степени подняли престиж салона. Гости собирались, как правило, в двух углах. В одном, где царила мадам дю Деффан, обсуждались в основном светские новости, в другом же углу, где находилась Жюли, говорили больше о философии и политике. Салон стал необычайно привлекательным, в нем появились новые гости, в том числе и иностранцы.
— Осмелюсь думать, что мадам дю Деффан не слишком довольна тем, что юная протеже обошла ее, — продолжал Вольтер. — Я сам принадлежу к старому поколению и знаю, что значит быть страстным приверженцем отживших правил, с неудовольствием взирать на молодых людей, которые беззаботно несут по жизни золотой кубок, старостью вырванный из ослабевших рук. Но время должно идти своим чередом. — Глаза его наполнились печалью. — Я слышал, что мадемуазель де Л'Эпинас обладает не только интеллектуальной красотой.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, что ее олимпийская мудрость смогла растопить несколько сердец. Может быть, и ваше тоже?
Покраснев, я ответил отрицательно.
— Думаю, что другие не смогли сопротивляться ее возвышенным чарам. Например, некий англичанин Тэйффи.
— Что за сплетня!
Джон Тэйффи появился в салоне недавно и тяготел к философам. Было видно, что он находит большое удовольствие от бесед с Жюли, но сама мысль о том, что между ними может быть какая-то связь иного рода, была не более чем злонамеренным слухом.
Вольтер вскинул брови и посмотрел на муху, жужжавшую под потолком.
— Мадам дю Деффан пришлось написать ему и попросить прекратить свои ухаживания, и я слышал, что мадемуазель де Л'Эпинас в припадке обиды приняла изрядную дозу опия.
Я пришел в ярость:
— Кто вам все это сказал? Как они осмелились оскорбить имя мадемуазель де Л'Эпинас?
Вольтер, продолжая следить за кружившей под потолком мухой, цинично усмехнулся:
— Я похож на старого паука, мсье Д'Аламбер. Где бы я ни находился, я очень хорошо чувствую малейшее движение в самом дальнем углу моей паутины.
— В таком случае я полагаю, что ваши сплетники просто смешны. Они ошиблись. Мадемуазель де Л'Эпинас действительно болела, но то был результат лихорадки, вызванной непомерной требовательностью ее покровительницы.