Мне кажется, что свет меркнет. Как долго я сижу здесь? Мне становится ясно, как много я забыл. Мое прошлое расплывается позади меня, словно волны, расходящиеся за кормой лодки. Я оглядываюсь назад и вижу, что растраченные годы уплощаются, сливаются и исчезают по ходу долгого пути, пройденного мною в этом мире. Я вижу, как Жюли, Дидро, мадам дю Деффан разлетаются в разные стороны, словно звезды, галактики и огромные туманности первичной темной материи, блуждающие в пустоте холодного пространства. Да, вот я и возвращаюсь в темный холод, давший мне жизнь. Я поднимаю лицо и смотрю вверх. Там темно, но высоко над собой я прозреваю огромный силуэт. Может быть, это женщина, которая нашла меня, завернутого в тряпки и лежавшего на ступенях церкви? Я вижу темную и бесконечную вселенную, яркие пятна крошечных звезд и, наконец, чувствую тепло протянутой к моему лицу руки. Меня не покинут здесь навеки забытым. Есть некая великая любовь, которая спускается на меня из молчаливой тьмы, словно снежинка, и ласково касается моих полуприкрытых век.
Яркий солнечный свет. Я снова ребенок. Со мной мой друг Бернар. Он больше и красивее меня. Его любят все, но этим летом он избирает меня своим фаворитом, и я люблю его за это. Мы играем в песке кусочками мрамора, над нашими головами светит солнце, а песок приятно грет руки. Когда кусочки мрамора ударяются друг о друга, из них сыплется тонкая светлая пыль.
— Кем ты станешь, когда вырастешь, Д'Аламбер? Я смотрю на блестящие кусочки мрамора в песке, видя великие вопросы и глубокие проблемы, жизнь, полную славных достижений, множество жизней, сливающихся и вновь разлетающихся в вечном и бесконечном движении.
— Когда я вырасту, то стану астрономом, — отвечаю я другу, — и открою, что заставляет звезды двигаться. А кем станешь ты, Бернар?
— А я вообще не хочу расти, — говорит он в ответ. — Я хочу всегда играть с тобой в песке кусочками мрамора, как сейчас.
И мы продолжаем играть, греясь теплом вечного солнца.
«Космография» Магнуса Фергюсона
Предисловие
Магнус Фергюсон, сын обойщика, родился в 1712 году в Стрэтхерде. Одаренный мальчик с детства занимался самообразованием, а в 1730 году отправился на поиски счастья в Эдинбург. Там он попал в так называемый Килмартинский клуб — группу католических художников, интеллектуалов и праздношатающихся острословов. Символом и главой клуба был блистательный и злополучный граф Блэнтайр. Благодаря этому могущественному покровителю Магнус Фергюсон получил возможность заниматься философией. Кроме того, он был непременным участником всех выходок и безобразий, которыми прославился «клуб».
О личности Фергюсона нам известно очень мало. О нем написал его товарищ по клубу Атанасиус Скоуби в своих «Мемуарах известного негодяя», изданных небольшим тиражом в Италии в 1783 году. Весь тираж (которого хватило только на тесный круг друзей и поклонников поэта) был утрачен. Все, что осталось, — это итальянский перевод 1803 года, из которого становится ясно, что даже куски, принадлежавшие самому Скоуби, представляют собой по большей части фантастические выдумки стареющего сифилитика, тоскующего по навеки ушедшим дням юности. Тем не менее Скоуби был культурным и умным человеком, хорошо понимавшим идеи Фергюсона, а его упоминания о философе выдают тепло, за которым стоит нечто большее, чем старческие конфабуляции или вставки одаренного богатым воображением переводчика. Следующий отрывок (обратный перевод с итальянского) служит единственным источником, из которого мы можем почерпнуть сведения о философских взглядах Фергюсона, изложенных им в утерянном эссе «Естественная история человеческой души». Нам представляется, что этот отрывок может послужить подходящим введением в его «Космографию» — единственный сохранившийся философский труд Фергюсона.
Мы пили и болтали до глубокой ночи, а потом вся наша веселая и легкомысленная компания высыпала на улицу. Семпл говорил о поэзии, Гарви о женщинах, а все остальные кричали одновременно, не слушая друг друга. Чтобы я не шатался, кто-то заботливо поддерживал меня под руку.
Путь к Джо Хендри оказался долгим, шли мы не очень уверенно, и вся наша пьяная компания растянулась по дороге, как неудачный плевок по бороде перебравшего шкипера. Кто-то все время держал меня под руку. Фергюсон и Арнотт вырвались вперед, и когда мы обогнули угол, следуя за ними, то в тусклом свете луны я увидел, что они разговаривают с группой из пяти или шести молодых людей, обступивших наших друзей полукругом. Один из незнакомцев уже расправил плечи и выпятил грудь. Стало ясно, что назревает ссора. Между компаниями возникли какие-то разногласия. Мы поспешили, чтобы присоединиться к друзьям. Когда мы подошли, один из молодых людей уже держал в руке то ли нож, то ли дубину. Мой спутник бросился бежать. Фергюсон и Арнотт решили последовать его примеру, но не успели. Драчуны стремительно напали на них и повалили на землю. На моих друзей обрушился град тяжелых ударов и пинков. Я бросился на помощь, но в последний момент увидел рядом с собой одного из нападавших, который замахнулся на меня каким-то зажатым в руке предметом.
Единственное, что я ощутил, — это сильный удар в голову, сбивший меня с ног. Я повалился на землю рядом с остальными. Возможно, мой противник воспользовался ножом, отбитым бутылочным горлышком или каким-то иным оружием. Мне казалось, что я с головы до ног залит кровью. Я чувствовал во рту ее противный металлический привкус, из чего заключил, что это моя кровь. Кровь была у меня на руках, на одежде, она покрыла землю, на которую я упал. Если бандиты и продолжали меня бить, я этого не замечал. Мой рот был так полон жидкостью, что я боялся захлебнуться. Я попытался сесть, упершись рукой в булыжник мостовой, и тряхнул головой, стараясь выплюнуть кровь. Когда я сделал это, до меня дошло, что моя правая щека отвалилась от головы, как ломоть запеченного на кости мяса. Удар пришелся в скулу и оставил на лице горизонтальный разрез длиной несколько дюймов. Лоскут плоти отвалился в сторону, повиснув на коже и обнажив кости челюсти.
Кровь была везде — на земле и на одежде. Рубашка промокла так, словно я окунулся в реку. Голова кружилась, но мысли были ясны, хотя и казались отчужденными оттого, что со мной происходило, словно я тонул в ручье вытекавшей из меня крови.
В какой-то момент нападавшие убежали, словно испугавшись того, что натворили. Я сидел, рукой удерживая на положенном месте мою отрезанную щеку. Фергюсон, хотя он сам истекал кровью, подошел ко мне и начал отрывать полосы от своей рубашки, чтобы хоть как-то перевязать мне рану. Арнотт вскочил на ноги и вместе с остальными нашими друзьями храбро бросился вдогонку за напавшими, чтобы отплатить обидчикам. Фергюсон тем временем перевязал мне лицо обрывками своей одежды. Я помню его теплые руки и бережность, с какой он врачевал мои раны, забыв о своих собственных.
Я смог встать, Фергюсон поддержал меня, и мы продолжили путь к Джо Хендри. Пока мы шли, я начал дрожать от воспоминаний о том, что произошло, о яростном беспричинном нападении. Было странно, что, лежа на земле и истекая кровью, я ощущал непонятное спокойствие, а теперь, когда все кончилось, меня одолевал страх. Фергюсон позже рассказал мне, что испытывал такое же чувство. Когда он, съежившись, лежал на земле, удары и пинки становились все легче и легче, как будто его били не башмаками и кулаками, а подушками или тяжелыми мешками, удары которых были тупыми и безболезненными.
— Но самое странное заключалось в том, — продолжал Фергюсон, — что я внезапно почувствовал, что перестал быть самим собой. Не знаю, показалось ли мне, будто я превратился в другую личность или будто вообще перестал существовать. Дело в том, что на какое-то мгновение исчезло ощущение моей самости, моего существования.
Я испытал нечто подобное, хотя и не в такой крайней степени. Как бы то ни было, тот жестокий эпизод связал нас с Фергюсоном неразрывными узами дружбы. Мы пришли к Джо Хендри, и когда при свете рассмотрели мою тяжелую рану, жена Хендри упала в обморок, и ее пришлось вынести вон. Фергюсон был покрыт синяками и ссадинами, но в остальном оказался невредим. Он тихо сел в углу и прижал к рассеченному лбу припарку. Позвали хирурга, и он кетгутом зашил мою рану. Из всех перенесенных мной за тот вечер мучений самыми дьявольскими оказались те, что причинил мне хирург. Мне дали полпинты виски, но даже это, вкупе с тем спиртным, которое я выпил за вечер, не помогло утишить боль. Я ругался на чем свет стоит и скрежетал зубами, когда хирург прокалывал мне кожу и протаскивал сквозь рану кетгут, казавшийся мне длинным и грубым, как корабельный канат. Все это время Фергюсон молча гросидел в своем углу.