— Именно поэтому вы так бурно отреагировали на мое замечание о паштете [1]?
— Упоминание о нем просто пробудило память — приятную память, должен сказать, — о юношеских увлечениях брата.
— Ваш отец тоже был булочником, не так ли?
— Да, и очень традиционным. Он весьма основательно научил нас обоих технике хлебопечения. Но спустя несколько лет я понял, что тесто и дрожжи не для меня. Я уехал в Меннлинген и начат работать в судовой компании. До самой смерти брата я общался с ним только по почте.
— Признаюсь, я не знал о вашем существовании, хотя много лет был знаком с вашим братом.
— В нашей семье он был единственным настоящим булочником. После французского периода он начал делать вполне зрелые вещи. Это произошло приблизительно в то время, когда я покинул Ррейннштадт. В письмах он рассказывал мне о том волнении, которое охватывало его, когда он начинал испытывать новые сочетания различных сортов муки. Я же все время напоминал ему, что в конце концов он должен зарабатывать на жизнь и что, возможно, публика просто не готова покупать его экзотические изделия. Тем не менее в то время мне не раз приходилось посылать ему деньги, чтобы поддержать его на плаву.
— Но постепенно все устроилось, — продолжал Маркус, — он нашел свой стиль, который удовлетворял как его покупателей, так и его художественный вкус. Я организовал транспортную сеть для доставки его хлеба по всей здешней области — сам он мало понимал в таких вещах. Типичный рассеянный гений, не имеющий ни малейшего понятия о том, сколько у него денег и сколько их он мог бы заработать.
— Такой тихий парень, — сказал Гольдман. — Я и не представлял, насколько он талантлив. Хотя в последнее время мне казалось, что он разочаровался в жизни.
— Он лишился иллюзий, это верно. Вкусы потребителей изменились, и он оказался за бортом новых веяний. Тиражи обозрений в «Альманахе пекарной промышленности» резко пошли вниз после того, как в моду вошла эта дьявольская смесь проса и тыквенных семечек. А потом это происшествие.
— С телегой молочника? — Вдова Гейнриха вздрогнула, когда Гольдман произнес эти слова, как будто от них у нее открылась болезненная рана. Брат покойного понизил голос и продолжил:
— Он так и не поверил, что это был случайный инцидент, обвиняя в нем соперников-хлебопеков, а уж я-то знаю, что они за головорезы. Но какова бы ни была подоплека происшествия, удар по голове очень плохо отразился на его личностных качествах. Его письма стали странными, а часто и бессвязными. Я уже подумывал о том, чтобы оставить мое дело в Меннлингене и приехать сюда присматривать за ним, ибо не могло быть и речи о его отъезде из Ррейннштадта. Но у меня самого есть семья, ну, вы хорошо понимаете, о чем я говорю.
— Конечно, господин, конечно. Какая досадная потеря. Подумать только, всего несколько часов назад я ел черствые остатки последнего шедевра этого человека. Так проходит слава мирская, не правда ли? — Гольдман поднялся. — Надеюсь, что его кончина была безмятежной.
При этих словах вдова издала такой душераздирающий стон, что Гольдман от всего сердца пожалел о своих словах. Маркус предложил выйти в соседнюю комнату, а потом объяснил:
— Это была его последняя попытка сохранить былую репутацию в среде булочников. Он занимался опытами с выпечкой хлеба из новой муки, полученной из диких грибов, но, к несчастью, собрал какой-то ядовитый вид. Если бы он продал этот хлеб, то отравил бы насмерть половину Ррейннштадта.
Гольдман вздрогнул.
— А вы уверены, что он этого не сделал? — Произнося эти слова, он почувствовал странную тошноту. На лбу его выступил пот.
— Абсолютно уверен. Он был настоящий профессионал и никогда не продавал новый хлеб, не удостоверившись в его вкусе.
Гольдман вздохнул с некоторым облегчением. Потом Маркус сказал:
— Позвольте, прежде чем вы уйдете, спросить вас — вы видели мастерскую моего брата?
Гольдман ответил, что нет, и Маркус пригласил его обратно. Они прошли через комнату, где лежало в мире тело усопшего Гейнриха, и вышли через другую дверь. В пекарне, холодной, как покойницкая, Гольдман увидел две большие печи, пшеничные плоды которых так много лет дарили ему радость и удовольствие. Кроме них, в пекарне был ряд меньших по размерам печей, в которых Гейнрих, словно одержимый алхимик, проводил свои эксперименты. На полках, развешенных по стенам, стояли кувшины и бутыли с этикетками, из которых явствовало, что в этих емкостях находятся всевозможные виды муки, все мыслимое разнообразие семян и шелухи, сердцевин и мякоти невероятного количества плодов. На полках, кроме того, можно было увидеть жернова и формы, а на столе лежали даже гипсовые модели хлебов.
— Он всегда любил доводить свои планы до совершенства. Смотрите, это книги его записей.
Несколько увесистых фолиантов были заполнены исключительно рисунками хлебов самой разнообразной формы и текстуры; был даже проект изготовления хлеба в виде парусного корабля.
— Он воплотил в жизнь лишь ничтожную часть своих замыслов. Но такова судьба любого искусства.
Гольдман дивился рисункам и наброскам, оставленным его скромным другом-булочником. Весь этот колоссальный труд посвящен всего лишь простому, самому обычному хлебу! Неужели все булочники таковы — поглощены своим собственным видением? Гейнрих был таким спокойным (таким унылым — Гольдман вдруг увидел Гейнриха в совершенно ином свете). Не было никаких признаков одержимости, двигавшей поступками этого человека.
Гольдман сказал, что очень благодарен Маркусу за то, что тот оказал ему честь, пригласив в святая святых хлебопечения, но, к сожалению, ему надо идти. Подойдя к двери магазина, Гольдман снова увидел на прилавке зачерствевший хлеб, ощутив при этом укол сожаления, смешанного с голодом.
— Мы будем сердечно тосковать о нем, — сказал он, — но все же мне надо не забыть заглянуть к герру Мозеру, чтобы сделать у него заказ. Художники должны получать почести, но жизнь продолжается.
Гольдман вышел на залитую ярким светом улицу и направился дальше. Какая жалость, что придется искать нового поставщика утреннего хлеба. Если бы он раньше знал, какого мастерства требует приготовление пищи, которую он ел! Теперь Гольдман попытался вспомнить текстуру и вкус этого замечательного хлеба и сравнить его с изделиями мастеров меньшего калибра. Поразмышляв на эту тему, он начал понимать, что именно отличало хлеб Гейнриха и делало его шедевром гения. В его изделиях были легкость и уникальные свойства поверхности, делавшие его хлеб незаменимым а сочетании с мясом и сыром, которые Гольдман так любил на него класть. Хлеб Мозера никогда не станет равноценной заменой. Подумать только, ведь он, Гольдман, знал этого великого человека и почти ежедневно разговаривал с ним на протяжении многих лет! Пожалуй, ему стоит написать о Гейнрихе короткие мемуары.
Он пошел дальше и через некоторое время заметил нищего, сидевшего у стены. Когда Гольдман проходил мимо, нищий заговорил.
— Подайте что-нибудь ветерану Брунневальда.
Эти слова заставили Гольдмана остановиться и внимательно посмотреть на произнесшего их человека, одетого в тряпье, отдаленно напоминавшее военную форму, хотя нельзя было утверждать этого с полной уверенностью.
— Вы сражались при Брунневальде? Но это же было бог весть когда, верно?
— Я был тогда сущим мальчишкой, милостивый господин.
— Но все же вы не можете быть стары настолько, чтобы…
— Я действительно не выгляжу на свой преклонный возраст, но я был при Брунневальде, и это так же верно, как то, что я сижу здесь перед вами.
— И с тех пор на этом основании вы и просите подаяния?
— Я участвовал во многих битвах, милостивый господин, но Брунневальд приносит мне самое большое денежное вознаграждение. Полагаю, именно потому, что это было так давно. Еще можно получить несколько мелких монет за Херринген и Мюльнау, но Кнерренберг — дело совершенно тухлое. За то сражение никто не дает и ломаного гроша.