Он сидит в обширном полуразрушенном холле на груде сложенных как попало кирпичей и рисует в большом блокноте. Я заглядываю через его плечо, но вижу только формулы и чертежи. Казанова нанят моей бабушкой для реставрации дома. Он считает, сколько времени, труда и денег нужно вложить в эту развалину, чтобы можно было забыть о пожаре и его последствиях.
У него прямая спина под синей холщовой рубашкой навыпуск, на которой проступили пятна пота. Пахнет он восхитительно. Его длинные выгоревшие кудри спутаны, перевязаны сзади шнурком. Я двумя пальцами осторожно развязываю узел, потянув за кончик шнурка. Казанова нетерпеливо поводит плечами.
— Привет, ты мне мешаешь, — раздражённо говорит он.
— Привет. Сегодня чудесное утро, — выдаю я мысль из стандартного набора фраз.
— Уже полдень, и я устал. — Казанова наклоняет голову набок и разминает кистью шею сзади и сбоку.
— Старуха сварила кофе и испекла булочки.
— Это звучит сомнительно. В двенадцать дня я привык к сочному бифштексу.
— Старуха готовит обед только к четырем дня, когда я обычно обедаю, — с ударением на «я» произношу я.
— Придётся потерпеть? — усмехается Казанова.
— Видимо, да. Но я могу попросить её поторопиться. — я пытаюсь угодить
— Не стоит, я схожу «К Ленни».
К сожалению, этот диалог тоже происходит в моей голове, так как Казанова не входит в круг людей, с которыми я могу общаться. Это небезопасно. В действительности я стою за его спиной, тихо рассматривая записи в блокноте. Заметив меня, Казанова встаёт с груды кирпичей, складывает блокнот и карандаши в заплечную сумку и, подмигнув мне, уходит. В его представлении я — тупая аутичная девица, которая не смотрит в глаза никому, ковыряется в носу и пускает слюни.
Я иду завтракать, молча беру булочку, намазываю её мягким сыром и наблюдаю за садовником. Он поливает розы под окном, а я медленно жую. Садовник — мой старый приятель. По его длинному и горячему взгляду понятно, что он не прочь поменяться местами с Казановой, чтобы занять место в моём сердце.
Выпив кофе с булочкой, я чувствую, как моя любовь к Казанове постепенно возвращается на своё место, я снова могу думать о нём, а не о позднем завтраке. Я думаю о свое любви, когда одеваюсь, обуваюсь, выхожу из дома, киваю встречной служанке. В её руках свежий вилок капусты.
— Добрый день, на обед будет бигус.
— Эта штука восхитительна.
Я думаю о Казанове, когда иду по освещённой солнцем улице, когда сворачиваю на перекрестке, когда перехожу дорогу, когда чуть не сталкиваюсь с велосипедистом, когда завязываю свой шнурок на левом кроссовке. Я думаю о Казанове, потому что это самые приятные и текучие мысли. Они похожи на розовую воду в полупустом парфюмерном флаконе. Они чистые, потому что между мной и Казановой ещё ничего не было. Я знаю, что Казанова пробудет в моём доме еще несколько месяцев, пока работа не будет сделана, и я могу приходить к нему в любое время, смотреть, как он чертит и считает, как кричит на подрядчиков, как стучит на печатной машинке, как он ест бургеры от Ленни. Всё, что он делает — прекрасно. Но на самом деле — он жестокий убийца, хотя о том не подозревает никто. Мне нравится думать, что он тоже многомерный кристалл, как и я, иначе мужчина неинтересен. Мне нравится думать, что он из России, где все носят меховые дохи, гуляют по тайге с медведями и жарят грибы с картошкой. Надо спросить его, откуда он родом, потому что его выдаёт славянская внешность. И почему кровавый киллер избрал для себя личину простого реставратора? Кого он намеревается убить? Наверное, меня. Ах, как это захватывает… Сколько я всего напридумала за четверть часа!
У каждого человека есть тайна. Она может быть маленькой, как камешек в ботинке или большой как воздушный шар. В любом случае её очень трудно хранить. Тайна мешает жить спокойно. Но она делает жизнь человека не такой уж пресной. Тайна ограничивает тебя в твоих поступках и мыслях, и потому — тяготит. В душе каждый хранитель тайны мечтает, чтобы тайна была раскрыта. Влюблённый жаждет признания и боится его. Удачливый вор стремится стать знаменитым, чтобы его мастерством восхитились все. Поэт, пишущий в стол, грезит о признании толпы. Но развенчание тайны — это своеобразное свержение с пьедестала.
Я представляю собой исключение. Моя тайна не должна быть раскрыта, потому что она касается убийства. Пока моя тайна остаётся таковой — я могу жить спокойно. Я привыкла к своей жизни, и перемен в ней не жажду.