Серпухин бросил тревожный взгляд в сторону террасы. Там, в пелене дождя, слабо угадывались контуры вознесенной высоко над городом балюстрады.
— Кто, кто стоит-то? — нахмурилась Алиса, ей невольно передался испытываемый Серпухиным страх.
— Кто?.. Мужик какой-то! Невысокий такой, щуплый, руки заложил за спину и так замер. Я лежу не шелохнусь, глаза прикрыл, а сам наблюдаю. — Серпухин тяжело, с трудом сглотнул. — Не знаю, сколько времени прошло, только он поворачивается и не спеша так, по-хозяйски, подходит к дивану и замирает надо мной, будто разглядывает. Лицо сухое, надменное, как если бы он козявку какую изучал, и еще есть в нем что-то птичье. Нос словно клюв хищной птицы, а над тонкими белесыми губами усики ниточкой. А еще манера смотреть, высоко задрав подбородок. И так мне вдруг стало страшно, такой заполз в душу ужас, что я едва не закричал…
Алиса слушала внимательно, не спуская с мужа цепкого взгляда.
— Но что самое главное, — продолжал Серпухин, — так это чувство, что я знаю этого человека целую вечность…
По-видимому, не найдя в его словах ничего особенного, женщина откинулась на мягкую спинку кресла.
— Ну и что с того? Я-то думала!.. — махнула она небрежно рукой. — Милке, маникюрше моей, каждую ночь Дракула снится, а тут какой-то мелкий хмырь…
— Помолчи, дура! — нахмурился Серпухин. Остановился, по-наполеоновски заложив за борт халата руку. В его отяжелевшей фигуре, в слишком короткой одежде и выглядывавших из-под нее волосатых ногах было одновременно что-то смешное и трагическое. — Не сон это был, понимаешь, не сон! Смотрит он на меня и едва заметно улыбается, будто в точности знает, что со мной происходит, что я при этом чувствую. Потом презрительно так скривился, цыкнул зубом и вышел из комнаты через стену…
— Как это через стену? — не поняла женщина.
— А так, — разозлился вдруг Серпухин, — я-то откуда знаю как!
Подхватив полы халата, он только что не рысью устремился к замершей в углу стойке бара, с ходу сделал несколько глотков из подвернувшейся под руку бутылки. Пил жадно, проливая жидкость на грудь, на выдававшийся арбузом живот, мелко переступал босыми ногами на холодном паркете. Наблюдавшая за ним Алиса брезгливо морщилась. Судя по выражению ее анемичного, молочно-белого лица, Серпухина ей было жалко, но и подкатившую к горлу гадливость сдержать она не могла.
— Ну хватит, Мокей, хватит, это уже переходит все границы! Поди прими душ, оденься, машина вот-вот подойдет…
Однако захваченный воспоминаниями о своем видении Серпухин все никак не мог успокоиться.
— Лежал потом, вспоминал, откуда я этого человечка знаю, — бормотал он, нервно дергая головой, — и никак не мог вспомнить! Одеколон у него еще особый, не из дешевых, с горчинкой. Такое чувство, такое чувство… — Мокей прошлепал к дивану, вытряхнул из валявшейся на ковре пачки сигарету. Закурил, жадно затягиваясь дымом, глотая его по давней привычке широко разинутым ртом. — Страшно мне, Алиска, понимаешь, страшно, что-то со мной происходит! Я не стал вчера тебе рассказывать, только где-то около полудня зашли мы с приятелем перекусить в ресторан, и вдруг мне почудилось, будто стою я, словно выставочный экспонат на постаменте, а какие-то люди ходят вокруг и меня разглядывают. И этот, с птичьей внешностью и усиками, кажется, тоже там был… Да нет, не кажется — точно! Я теперь в этом совершенно уверен! Не к добру это, Алиска, чует мое сердце, не к добру…
То же самое выражение хмурой сосредоточенности сковывало черты лица Серпухина, когда получасом позже он вернулся в гостиную. Теперь Мокей был одет в дорогой темный костюм, умело сглаживавший ту откормленную тяжесть тела, которой грешат многие ведущие сидячий образ жизни преуспевающие люди. Волосы Серпухина были еще влажны и аккуратно, волосок к волоску, причесаны, в то время как весь его облик продолжал хранить следы недавних возлияний. Он был мрачен.
— Если ничего не задержит, — буркнул Мокей, бросив недовольный взгляд на полулежавшую в кресле жену, — в Лондоне пробуду пару дней, не больше. Вернусь, скорее всего, послезавтра к ночи…
— «Если ничего не задержит»! — повторила его слова Алиса, но уже презрительно выпятив нижнюю губу и вкладывая в них свой, хорошо понятный обоим смысл. — Знаю я, как ты там будешь без меня развлекаться…
Серпухин ответил коротко и сухо, как если бы констатировал факт:
— Дура! Не твоего куриного ума дело. Занимайся своими тряпками, шастай по приемам, демонстрируй себя, а нос длинный, куда не просят, не суй. Я лечу поставить подпись под документом, и только. Всего одну, но обязательно завтра и обязательно лично! От этого, между прочим, зависит вся моя жизнь! Все нажитые непосильным трудом деньги вложены в эту сделку. Понимаешь — все, до последнего цента! Но дело верное, оно принесет такие барыши, о которых можно только мечтать…