Виктория покидает кухню, а оставшись один на один с Парето, сразу ощущаю напряжение, которое расползается в пространстве.
– Приятного аппетита. Я вас оставлю.
Делаю шаг, но меня тут же останавливает властное:
– Сядь.
Ныряет в карман и достаёт плоскую коробочку, подталкивая ко мне по столу.
– Новый телефон. Номер твой, не знаю, сохранились ли контакты.
– Но я не просила…
– Это не подарок, а необходимость. Твоё мнение не учитывается. У каждого работника должен быть телефон, чтобы с ним можно было связаться при необходимости.
– Я даже пока не знаю, останусь ли здесь.
– Останешься, – произносит решительно, будто моё присутствие в этом доме зависит исключительно от желания Константина Сергеевича.
– Я верну вам деньги, – поднимаю коробочку со стола.
– Обязательно. Отработаешь, – нервно сглатываю, сталкиваясь с ужасающей синевой, поглощающей мою волю и проникающей под кожу.
И чтобы разорвать опасный контакт, вскакиваю, убирая грязную посуду после завтрака Виктории. Отворачиваюсь к мойке, занимая себя делом и стараясь не думать о присутствии Островского, а когда почти отвлекаюсь, он подходит сзади и, прижавшись к моей спине, кладёт тарелку в раковину. Секундное прикосновение, но меня прошибает насквозь тысячью зарядов, заставляя дёрнуться в сторону. Даже стоя к нему спиной, я слышу, как он улыбается, упиваясь тем эффектом, что производит на меня.
– Спасибо за завтрак.
– Вам понравилось? – замираю с тарелкой в руках и почти не дышу.
– Нет.
Звук удаляющихся шагов и щелчок двери, позволяет расслабиться, облокотившись на раковину. После каждого разговора с Парето я проживаю микроинсульт, который отдаётся тревожностью и непонятным желанием повторения.
– Доброе утро! – Петровна появляется настолько неожиданно, что я подскакиваю на месте, а тарелка выскальзывает из рук, разлетаясь по плитке множеством осколков. – Ты чего, Лен?
– Островский только что вышел. Думала, вернулся.
Сметаю остатки посуды, пока Лариса Петровна осматривает стол.
– Завтракал?
– Вы видели когда-нибудь, как люди готовы сойтись в схватке за панна-котту?
– Нет, – удивлённо смотрит, ожидая продолжения.
– А я почти, – смеюсь. – Виктория и Константин Сергеевич едва не схлестнулись в ожесточённой битве, выясняя, кому из них достанется добавка.
– Победил Островский?
– Есть сомнения?
Взрываемся хохотом, загибаясь посреди кухни. Уверена, Петровна жалеет, что пропустила такое представление, когда выбрала лишние полчаса сна.
– Стоп. Он две порции съел?
– И два кофе выпил.
Женщина замолкает, хмурится, но затем улыбается и берёт меня за руку.
– Леночка, я официально передаю тебе право ежедневно готовить панна-котту для Островского. Пост сдал – пост принял.
– Но… – попытка возразить пресекается цоканьем.
– Мою он всё равно не ест, да и кофе не пьёт. На моей памяти, он даже у Рудольфо не просил добавки, довольствуясь одной порцией.
– Думаю, здесь свою роль сыграл соревновательный момент. Островский съел вторую порцию исключительно назло Виктории. Она ему не нравится?
– Я тебе больше скажу – ему никто не нравится. Он из той категории людей, которые себя-то раз в год любят. Что говорить об остальных?
– А Константин Сергеевич женат был?
– Вдовец. Подробностей не знаю.
Неожиданно и страшно осознавать, что когда-то этот человек был женат и пережил большое горе. Значит, он способен привлечь женщину, построить отношения и заботится о ком-то? Чем дольше смотрю на него, тем больше берут сомнения, что Островский способен быть другим.
– А лет ему сколько?
– Сорок исполнилось первого января. Но мы не поздравляли, ненавидит праздники – любые. Я в курсе его возраста лишь по причине того, что недавно справляли Альберту Витальевичу юбилей, а он на пятнадцать лет старше Островского. Ты много им интересуешься, – с укоризной произносит Петровна.
– Просто мне интересно, как он стал… таким. Холодным, недружелюбным, чёрствым к себе и окружению.
– У всех своя история, но отчего-то каждый человек уверен, что несчастливее, чем он сам, вокруг быть никого не может. Кому-то необходимо рассказать свою историю миру, чтобы получить долгожданное сострадание или же примитивную жалость, а кому-то достаточно самого себя. Парето относится ко вторым.
– Может, ему просто некому выговориться?
– Может, – ставит передо мной кружку и усаживается напротив, чтобы приступить к завтраку. – Но мы об этом никогда не узнаем.