Целест радовался, что Вербена не видит, Элоиза не видит, и Кассиус тоже… "Теперь ты мой должник, камбаленыш. Я отдал тебе не только сестру — мать тоже. И себя".
Обхватил Рони за предплечья, обогнул замерзшими пальцами, — хватит. Спасибо за помощь.
— Я понимаю. И понимаю, что ты понимаешь… тьфу ты.
Целест пробормотал, чувствуя, как формулировка становится его личной молитвой — если боги мертвы, а сам ты демон, время переписывать книги, переименовывать вазы для хризантем в Священный Грааль и сочинять молитвы:
— Она простит меня, когда поймаем Амбивалента.
До Цитадели добирались долго — вьюга, скверная видимость и предательски дерганый пульс. Табачный дым замерзал на лобовом стекле рисунками. Контрастный душ — с небес в пропасть, кажется, он собирался показать Вербене левитацию… да, но не такое.
В тарелке остыл ужин — Целест отказался от него. Много лет назад его слезы засыхали бордовым на атласно-ализариновых подушках, теперь — сепией на белом. Имеет право, раз в десять лет. Очередная фаза отречения.
Но потом Целест думал о Вербене, и слезы его высохли. Рони, шлепая босыми ногами по полу, выбрался из душа. Он кутался в махровый халат с безвкусно наляпанными подсолнухами; он был похож на потертую мягкую игрушку. Вроде Элоизиных плюшевых медведей и белок — она их спрятала в недрах платяного шкафа, но не выкинула. Мы выросли, но не выбрасываем память.
Целест смотрел на напарника и сквозь него. Обкусанные губы дернулись на полувыдохе:
— Мы с Вербеной объявим о помолвке. После выступления, — сказал он, и сжал губы в нить. — Эл и Касси тоже.
— Поздравляю, — тихо ответил Рони. Он забрался на свою кровать, укутался в одеяло. — Я больше всего хочу, чтобы вы все были счастливы, Целест.
И, будто оправдываясь, — а то заподозрят в неискренности:
— Я же мистик: подпитываюсь чужим счастьем.
*
Календарей у Целеста отродясь не водилось — дни похожи, как веснушки. Выходные и празники ничего не значат, у болезни отпуска нет, и у Магнитов тоже. Весну угадывал по перестуку тающих сосулек, травяному запаху и по тому, что прятали в глубину шкафа теплую одежду. Рони, наверняка, еще по заразной, хуже гриппа, всеобщей эйфории — лейтмотив, сродни закрученной мелодии.
Календарь он купил, чтобы зачеркивать дни: Объединение решили назначить на первый день весны, первый день нового года — пробуждение от серо-белого сна, зимней спячки. Люди не так и далеки от ящериц и сусликов — без солнца и тепла тяжко из норы или из-под камня выползать.
До эпидемии новый год праздновали, знал Целест, посреди зимы — старый бог людей родился в самую темную и студеную ночь года, но не принес счастья ни себе, ни последователям: бог умер, его мир умер. А Мир Восстановленный не желал радоваться снегу и льду.
Вычеркивал, вдавливая в шероховатую дешевую бумагу, время до весны — на календаре, подвешенном над кроватью, была изображена улыбающаяся Вербена, и в те вечера, когда не встречался Целест с прототипом — разговаривал с картинкой. Или с Рони — о Вербене и об Объединении.
У идеи-фикс запах клейких лиственных эмбрионов. И цвет зеленый — команда "вперед!"
Целест не сомневался: все получится. Они ведь готовились — Элоиза и Кассиус правдами-неправдами то ли выбили, то ли подкупили, то ли просто обманули всех (кроме отца? Или его тоже? Она так и не рассказала, принося известие, как подарок на день рождения — в фольге с ромашками и угадай-какой-руке); Гомеопатов пригласили на празднование начала года официально. Сенатский гонец в черно-красной ливрее, выутюженной до крахмального хруста, под любопытными взглядами малышни, недоумевающими — Гомеопатов постарше и торжествующими — "заговорщиков" прошествовал к каждому из четырех Глав с официальным письмом. Авис по-вороньи предположил — мол, выставят взашей, но…
Не выставили.
"Дело теперь за твоей Вербеной", — хмыкнул потом посрамленный Авис. — "Посмотрим, как она убедит…"
"Убедит", — в тот момент Целест смахивал на религиозного фанатика, спорить — себе дороже.
Целест не сомневался.
"Она воплощенная", говорил о Вербене Рони; она может убедить и объяснить доходчивее бубнежа о схемах, стратегиях и планах — и определенно эстетичней расправ в затхлой пыточной. Недаром, ее месяца два проверяли в Лаборатории и самой Цитадели — по всем параметрам мистик, причем сильный. Но нет — никаких мутаций. Талант, слава выжившим богам, не считается ни аномалией, ни приговором.
Рони говорил, мол, Винсент способен целую Империю превратить в марионеток, пуговичноглазых зомби, однако Целест поставил бы на Вербену — она умеет убеждать. Без гипноза и иллюзий. Без "мозгожорства".
"Она воплощенная". Пускай так. Люди должны узнать о войне — и принять в ней участие, настоящие гомеопаты-доктора ставили во главу угла пациента — если не организм борется с болезнью, что сумеет врач? Орден Гомеопатов помнит принцип подобия, зато запамятовал принцип исцеления — пора напомнить. А кумиру поверят скорее, чем политику или мрачному инквизитору в серой мантии в пятнах подсохшей крови. Властители умов, властители душ — в каждом поколении свои пророки. Их услугами просто надо уметь пользоваться, оплата по прейскуранту. А Вербене нужен только Целест. Она повторяла десять, сто и тысячу раз. А он повторял за ней.
Подбитые карандашом, утопали числа на календаре, будто одно- и многоклеточные корабли в игре "морской бой". Целест торжествовал и готов был грызть остатки зубами — поскорее, черепашья упряжка, ну хоть чуть-чуть — быстрее. Так дети ждут именин и обещанного еще полгода назад велосипеда. Так заключенные грезят об освобождении. Порой казалось, будто двухмерная Вербена выгибается со стены и помогает зачеркивать злополучные цифры.
Когда наступит весна — объединятся Гомеопаты и… все остальные.
Когда наступит весна, уничтожат Амбивалента.
Когда наступит весна, Ребекка Альена простит Целеста.
Когда наступит весна…
"Мы с Вербеной будем вместе — по-настоящему. И уж точно — навсегда. Как в старых книжках, верно?"
"Конечно", отвечал Рони, неизменный и невозмутимый, словно булыжник — избела-серый камень с вкраплениями кварца; на брусчатке не расти цветам. Провисала пауза, но ее можно списать на типичное-типичное слов не хватает. — "Именно так".
Зима — тоже женщина: на непривечание обиделась, погрозила напоследок морозным кулаком — в начале февраля завалило Виндикар чуть не по шпили Сената и Цитадели, да и хлопнула дверью досрочно. За неделю до празднеств воцарилась жара почти июньская. Из вспухшей комковатой земли поперла одурелая, пронзительно-салатовая, как "химические" краски, трава, а не менее одуревшие от такой смены температур жители вытаскивали футболки и сандалии, задумчиво поглядывая на свитера и пальто — убирать их или не стоит, вдруг зима передумает и доработает положенный срок?
Для празднеств выделили, конечно, Площадь Семи — самую просторную и самую знаменитую. Целест подозревал, что отец его выступал против: Площадь Семи, несмотря на пропаганду и официальные версии, ассоциировалась в народном сознании с чем-то антиполитическим, бунтарским, вроде булыжников или скрещенных серпа и молота (символа одной из древних, построенных "на" и "в" крови, империй).
Но — она же самая просторная, куда денешься? Каждый год спорят, и каждый год празднуют на Площади Семи, к которой удобно прилегают пара скверов с фонтанами и скамейками, и которую нетрудно оцепить стражам и Магнитам.
Безупречный аргумент: все для вашей безопасности.
Стучали молотками и вжикали пилами строители еще по морозу — первый день года должен быть отпраздновать, а как зарядило солнце — веселее работа пошла, Целест и Рони каждый день урывали хоть полчаса, бешеной собаке сто верст не крюк, — заглянуть, как складываются из бело-желтых, пахнущих смолой и орехами, досок складывают подмостки — сцену. На ней выступать будут сенаторы, само собой.