И зрители — не хуже; улюлюканья и выкрики пробивались сквозь торжественную строгость. Киселем вязла духота. Цитадель — мертвец с опарышами во вспухшем брюхе, скоро прорвется, и мы все либо сдохнем, либо обретем крылья. Может, то и другое вместе…
Рони поймал этот образ и поежился.
Ребекка вышла шестой — да. Целест считал.
Выплыла махаоном — черной бабочкой с черепами-рисунками крыльев; Элоиза прикрыла пол-лица веером, который затрепетал от дыхания, а Кассиус покрылся пунцовыми пятнами.
"Мама. Ты ведь не веришь, да?"
Говор и шорохи заглохли и смолкли окончательно. Облик вдовы Альена одновременно удручал и вызывал полурелигиозные чувства — Мария у креста Сына; негатив древнего сюжета — Мария, что посылает сына-предателя на казнь. Правда, немногие из простых виндикарцев и Гомеопатов помнили старую веру.
— Я должна говорить? — голос под вуалью казался приглушенным, будто говорили из подземелья. Целесту опять некстати припомнился дешифратор ("везунчик, рыжий, ты везунчик и друзья хорошие").
— Закон гласит, что… — Кассиус поерзал на обитом бархатом сидении. — Вы имеете право отказаться, госпожа Альена. Но разве…
— В таком случае, мне нечего сказать. Мой сын — убийца, вы все знаете это. Он заслуживает кары — но пусть не я приближу ее. Простите.
Ребекка прошелестела кринолином и кружевами к выходу — перед ней расступались, словно перед прокаженной — на рукавах и подоле спит зародыш-смерть, а в сети вуали попалась чума. Она задела маленького Магнита, и тот юркнул в гущу толпы с приглушенным писком.
— Мама! — выкрикнул Целест. Ребекка остановилась. Обернулась… или нет, она слилась в пятно тьмы, потому что мерзкая жижа все-таки склеивала ресницы. "Прекрати реветь", командовал себе Целест, а Рони молчал.
— Мама… прости. Я не убийца. Мама, я… это все Касси, ты была права, а я не поверил, и Эл…
Он вскочил, натягивая цепи и нейтрасеть.
— Мама.
Удар по коленям и в живот заставил согнуться пополам, сползти расквашено на скамью подсудимых. Стражи заслонили собой — телами и запахами, мужицкий пот вместо приторно-затхлых анемоновых духов. Прижали палками к стене, словно пытаясь проколоть насквозь.
— Сиди ровно, подсудимый, — рявкнул знакомый уже медведь-южанин.
— Пустите меня… я должен, — Целест дернулся вперед с такой силой, что тупой наконечник разорвал одежду и кожу — до липкой алой струйки. — Мама! Я не убивал! Я не…
Когда стражи расступились, Ребекки уже не было в зале суда. Рони тер виски, похожим жестом он приводил себя в порядок после долгой битвы с "психом"; после того, как бешенство сменялось "белым шумом" отключенного.
"Что… она что-нибудь ответила?" — Целест скрежетал зубами от ярости и боли, он сдерживал слезы, непослушные, как сотня одержимых.
"Ничего".
— Довольно, — Кассиус вскочил с места. Теперь он побледнел, словно Ребекка оказалась вурдалаком и хлебнула крови. — Пора… хм, заканчивать.
— Подожди, — Элоиза выпрямилась, возвышаясь над властительным мужем. Рубиновые серьги покачиваясь, мигали кошачьими глазами, рассерженными кроваво-красными глазами. — Теперь мое слово.
Она спустилась, цокая невысокими каблуками, но не к трибуне — подошла к "подсудимому", страж пробормотал неразборчиво насчет "опасности", однако кто мог запретить Элоизе Альена — теперь Элоизе Триэн? Облей она керосином головы гостей и чиркни спичкой — не противились бы ей.
А сходство было. Рыжие волосы и рубины в них — всполохи пламени. Давешний солнечный зайчик, испуганный было Ребеккой, вернулся к Элоизе и рассыпался по серьгам и пуговицам.
— Привет, — сказал ей Целест. — Привет, Эл.
Зловредная сестренка, с которой дрался в детстве и которая неизменно побеждала в каждой драки — не только потому что "ты-же-мужчина-уступи-даме". Растерянный подросток — "мама-папа, почему братика забирают?" — ей было… восемь? Еще не исполнилось? Она ревела в голос и обещала Целесту, что он все равно останется ее братом; твердила — не бойся этих Гомеопатов, пусть только попробуют тебе мозги съесть…
"Папе пожалуюсь", — железобетонный аргумент.
Она сдержала обещание — принимала днем и ночью, и готова была плеваться ядом, как маленькая солнечная змейка, стоило кому-то обругать Магнитов палачами и убийцами, стоило кому-то обозвать всех Гомеопатов — выродками.
За грязную обувь (в моей комнате!) грозила вытолкать в окно (ты же летать умеешь!). И стала названной сестрой Вербены.
— Где Вербена? — спросил Целест, моргнув по-прежнему слипшимися от слез ресницами. Элоиза кивнула на "телохранителей" Кассиуса, пожала плечами, но успела тихо пробормотать:
— В порядке. Сейчас речь не о ней.
Рони невольно потянулся за медом и ванилью — давно сидя с закрытыми глазами, он не мог не почувствовать Элоизу. Она могла измениться и изменить, но ей он прощал все. У идеала нет недостатков — аксиома.
Рони расслышал, как со зрительской скамейки неподалеку громко фыркнула Аида. И встрепенулся, будто из теплой кровати в сугроб свалился.
"Ревнует? Меня…?" — глупо и неуместно, наверное. Пускай Рони и скрывал любовь к рыжеволосой не искуснее младенца, но где он, и где — Прекрасная Дама, Элоиза? Они с Кассиусом еще не поженились официально, однако иначе как Властительницу ее никто не воспринимал — и нельзя иначе.
Аида фыркала зря. Сама-то Дама его не заметила.
Но волновалась — пригладила воображаемую складку на строгом костюме — а Рони и Целест одновременно приметили "поплывшую" тушь. Кого именно оплакивала — отца, брата? Себя?
Всех?
"На чьей ты стороне?" — но вопрос не прозвучал даже мысленно. Рони боялся, что "подсоединенный" к нему Целест расслышит. Идеалу прощают все — но братская любовь порой исчерпаема.
На чьей стороне… скоро поймут, так или иначе. Рони потер шею, будто осязая колкий аркан, готовый навсегда пережать дыхание. Он зажал мысль — зубами тоже, прокусив до крови язык.
Все-будет-хорошо.
Под укоряющим взглядом Кассиуса Элоиза все-таки шагнула к трибуне. Облокачиваться не стала, словно брезговала пыльными записями Горация, обожженными кислотой прикосновениями Флоренца, кровью на руках свидетелей-Магнитов и стражей — или самим червивым действом? Рони надеялся на последнее.
Потом она по-детски вздернула подбородок, устремила на шебуршащихся зрителей осуждающий взгляд.
— Я сестра Целеста, — сказала она.
Гул, похожий на движения селя — грохот камней, горной воды и грязи, — сорвался с "галерки", но затих.
— Я сестра Целеста, — повторила Элоиза, упорно называя "подсудимого" по имени. Гораций пожевал губами, переставил пенсне из правого глаза в левый — нарушение правил. Кто-то из зрителей — обывателей, Гомеопатов? — свистнул в два пальца. Кассиус пригладил отросшие волосы.
Теперь Аида действительно могла ревновать. Рони сложил ладони, будто аплодируя оратору — Эл, ты лучше всех, ты настоящая. Целест помахал кому-то — Авису или Тао; если китаец сумел сохранить невозмутимое выражение лица, то длинноносый мистик открыл рот, демонстрируя неровные зубы.
— И я утверждаю: он невиновен, — Элоиза будто не замечала шума, смешков и переглядываний. — Не более чем кто-то из вас, а может быть, и менее.
На тощей шее Ависа дернулся кадык. На лбу Тао выступила капля пота, словно расплавилась и потекла восковая свеча.
— Не более чем я.
"Она вспомнила? Она… то есть, ей же мозги промыли — Авис, небось, и промыл, Кассиусов прихвостень… но Рони, это возможно?"
"Нет", — ответил тот, и приложил мельком указательный палец к губам: молчи.
"Но ведь мы уже…"
— Обращаюсь к тебе, Владыка Империи Эсколер и все, кто явился ныне судить моего брата — разве можно назвать виновным того, кто…
"Невиновен. Правильно, Эл, но ты тоже — действия под гипнозом неподсудны. Что, Авис, наложил в штаны? Тебя я пощажу. Потому что Вербена не хотела бы лишних смертей. И ты бы все равно сам не додумался провернуть подобную махинацию, и твой всезнайка-напарник — тоже. Я пощажу вас обоих. Но не Касси".
— …Пытался остановить Амбивалента — любой ценой. Даже ценой убийства. Даже ценой убийства собственного отца.