"Хорошо", — думал он.
И Рони, и Аида промывали раны, меняли постель, кормили чем-то жидким и приторно-сладким или, наоборот, горько-соленым; Целест все хотел поблагодарить, но разговаривать не выходило, из изуродованного рта вырывось лишь надсадное сиплое дыхание, и он сдавался.
А когда все же почуял крик — в альвеолах, на кончике языка, под зубами, — то выкрикнул имя: Вербена. Целест сам испугался своего вопля — неразборчивый, словно ему и язык вырвали вместе с кожей и плотью правой половины лица.
— Т-сс, — откуда-то вынырнул Рони. В светлых глазах мелькали тусклые блики. Рони промокнул пот на левой половине Целестова лба, и сукровицу — на правой. — Тебе рано… еще рано говорить.
— Вербена, — повторил он, выдавливая слова, и мысленно перегрызая глотку боли. К чертям ее. — Вербена.
Он заметил, что Рони выглядит полупрозрачным, изможденным почти. Пухлый мистик превратился в тень самого себя. Но сейчас Целеста беспокоило не это.
— Вербена.
— Позже. Позже… все будет хорошо.
"Да", — Целест слышал эту фразу тысячи раз. Произнесенную, гребешком прямиком по извилинам — по-разному. Он проглотил пахнущий ромашкой отвар, и прежде чем заснуть, расслышал:
— Ему лучше. Намного. Скоро можно будет рассказать… все.
Он проснулся много свечных полнолуний спустя, в холодном поту: "Рассказать?"
Рассказать — что?
Где Вербена?
Соображалось теперь легче, и Целест, глядя на паука в углу — паук спускался по тонкой нити и подпрыгивал вновь, опасаясь то ли высоты, то ли покинуть насиженное место, — складывал неровные куски мозаики.
Вербены нет. Вербена его бросила? Отреклась, потому что он — отцеубийца, он — урод с Печатью на лице?
Целест застонал, но тут же приказал себе: прекрати, не смей даже думать о богине Виндикара — своей богине — в подобном роде. Дешифратор наврал насчет друзей, и Целест охотно бы плюнул в рожи Тао и Ависа, если бы вся влага не вытекала из прорехи вместо рта, но Вербена — другая… она не бросила бы его. Никогда.
— Никогда, — выговорил он, тщательно артикулируя левой половиной рта.
И затем:
— Хватит.
Лежать и любоваться на паука, считать трещины на потолке — трещины складывались в какие-то письмена, в полузабытье Целесту казалось — еще немного и расшифрует тайное послание, пялиться на свечу и гадать — когда вернется Рони со своей Аидой…
Довольно. Он отдохнул, он почти здоров. Новое лицо не вырастет, конечно, но от дыры в щеке не умирают, а в ободранный глаз Рони капает какой-то отвар, чтобы сетчатка не пересохла и не омертвела. Можно и так прожить, верно?
Целесту припомнились балаганные чудовища из Пестрого Квартала — сиамские близнецы, люди-собаки, поросшие шерстью — комья шерсти даже на языке, синюшном и зловонном; трехногих и двухголовых мутантов. Толпа потешалась над ними, забрасывала яблочными огрызками и шелухой от орехов и семечек, а они безучастно наблюдали за зеваками, скорее всего обколотые наркотой-одноразкой.
Пестрый Квартал — хорошее место, там принимают даже с Печатью. Главное, найти и забрать Вербену… где она?
"Рассказать — что?"
Он приподнялся на локтях. Его морозило и шатало, но Целест решил — просто истощение и долгая болезнь, ерунда — я ведь уже выжил. Потребовалось пять паучьих подъемов-спусков, чтобы он скинул с мятой постели одну ногу, затем вторую.
"Мои… ноги".
Иссохшие, будто у старика с тонкой пергаментной кожей, крупные кости коленных чашечек и грязные пальцы. Целест уставился на свои ноги, чувствуя как откуда-то прикатывает старая-добрая подружка-тошнота. И боль, конечно же.
"Это все, что осталось от меня?!" — ни плоти, ни мышц. Целеста охватила паника: если болезнь и агония парализовали его? Разве можно ходить на… этом?
Он перевел взгляд на руки, птичьи когти и кости фаланг. Провел по ребрам — выпирали, грозя разорвать кожу. Старые штаны сваливались с тазовых костей.
"Пожалуй, что выдержат… от остального тоже немного осталось", — и он встал, держась за тумбочку, преодолевая головокружение и полутемное забытье. Но стоять получилось, паук нырял вверх и вниз, а Целест стоял на месте — не падал, даже когда отпустил опору.
"Ладно", — он произнес бы вслух, но мимика причиняла боль по-прежнему. Без крайней нужды не говорить, не кричать, не улыбаться, не… — "Ладно, ладно".
Он шагнул к двери. Раз-два — получалось куда легче, чем Целест опасался. Он жив, и он должен забрать Вербену — остальное ерунда, мышцы на костях нарастут, а где останется голое мясо…
Целест замер. На стене висел выдраенный до блеска жестяной таз. Отражение в нем расплывалось в неразборчивое пятно, и все-таки — увидел.
"Это я. Это мое лицо".
Поджившее, но все равно кровавое месиво пополам с пустотой — вытаращенный правый глаз круглый и напоминает яйцо.
Он едва удержался от стона, и еще от прикосновения — схватиться за дыру в щеке, за голый череп с тонким слоем красно-бордового нароста, — это не я, не я.
И отвернулся.
Смазливая мордашка — то, без чего Магниты легко обходятся, в конце концов.
Целест толкнул дверь и столкнулся с Рони. Мистик точно у порога поджидал, и тут же подхватил под руку:
— Ты куда? Тебе рано…
Целест мотнул головой. Грязные слипшиеся пряди задели голую глазницу, он зашипел. Потом порадовался, что здесь Рони, и Рони — телепат:
"Что. Произошло. Я в порядке. Должен знать", — даже мысли получались отрывистые, как стоны, и Целест разозлился на себя за это. Хватит, отвалялся свое — под пауками и ромашковыми компрессами; пора действовать.
"Где Вербена?"
"Я… расскажу. Потом, ладно? Но ты должен… подготовиться…", — Рони потупился, и Целест вцепился в его предплечья пальцами-крючьями, хваткой смерти — самого Мрачного Жнеца.
"Что с ней?! Она жива?!"
"Да, Целест. Она… жива", — Рони аккуратно отцепил его от себя. — "Тебе нужно лечь. Или сесть хотя бы, потому что разговор не на пять минут".
Кровать затянула его. Целест сравнил опостылевшее ложе со сгустком смолы — пристанет, не отдерешь; вязкая, как зыбучий песок. В единственную уцелевшую ноздрю врезались запахи пота, кожных выделений, свечного сала. Паук торжествующе ухмыльнулся из угла: не сбежишь, нить не отпустит. Мы равны.
"Черта с два", ответил Целест, и Рони вскинул на него прозрачный, как дождевая вода взгляд.
"Это не тебе. Извини".
Общаться без слов намного удобнее. Целест перекинул образ паука и слюдяной нити, Рони понимающе кивнул. Жаль, не все — мистики…
"Я готов", — Целест закинул скелетоподобные ноги и прикрыл их какой-то ветошью. Он сидел, заметно ссутушившись и осторожно убирал настырно лезущие в рану волосы. Обстричь бы их, раздраженно закинул назад, а потом отодрал от ветоши-покрывала серую "ленту" — завязать космы в хвост. Теперь точно готов.
Но он закричал, подобно специально выдрессированным собакам, которые подавали голос после трели колокольчика — "условный рефлекс", это называется "условный рефлекс", у Целеста он закрепился с одного раза. Он закричал, хотя боль тут же зажгла под здоровым и заголенным глазом разноцветные лампочки — протяжное "аыыы".
Рони кинулся к нему, едва не перевернув по дороге свечу, плошку с отваром и рассыпав какие-то черные семена.
— Тише, пожалуйста… Ты ведь хотел знать, тебе все объяснят.
Целест кричал, а замолчал после слов того, кто появился на убогой "сцене".
— Заткнись, — сказала Декстра, и Целест подчинился. Рони сжал держал его за руки, и на пальцах выступили несколько бисеринок крови: из полуразрушенных ногтей проросли чахлые лезвия.
Условный рефлекс.
— Прекрати, — Декстра врезала бы ему пощечину — еще целых пол-лица, но тяжело опустилась на край кровати. Ее будто резанули по сухожилиям. — Все?
Целест таращился на нее. Здоровый глаз моргал, яйцевидный — крутился по часовой стрелке.
"Что-то… произошло".
Свежие и едва затянувшиеся раны легли поверх старых шрамов. Глава воинов выглядела, будто после боя с десятком одержимых, — "разумных одержимых", — уточнил Целест мысленно. Широкое плоское лицо заострилось, словно у больного лихорадкой. Но главное — никакого огня. Никаких волос.