А вот от мадам Вуазен я получил весточку, она приглашала меня на закрытие своего магазина. «Мой сын открывает на его месте парикмахерский салон, — написала она на клочке картона. — На дружескую память об уходящем мире».
Я не ответил ей. У меня не было больше ни издателя, ни идей, ни замыслов, и не оставалось ничего другого, как зарабатывать на хлеб насущный, полный рабочий день настилая ковровые покрытия. Я должен был заставить себя забыть эту историю. Перевернуть страницу, поставить крест на несбыточных грезах о литературе и дружбе-страсти. Проститься с надеждой вновь встретить однажды Полину.
Я уже год жил в комнате для прислуги на улице Коленкур, которую сдавал мне за смехотворную цену один из наших давних монмартрских клиентов, учитель словесности на пенсии, которому было лестно, что его палас чистит автор издательства «Портанс». Чтобы угодить ему, я пришел подписывать — за неимением новинок — мою «Энергию земляного червя» на стенде «Писатели Монмартра» в это воскресенье, 15 октября, в праздник сбора винограда[14].
Шел дождь, с полотняного навеса над нами уже начинало капать на книги, а покупатели подходили все реже. Я приметил очаровательную девушку в желтой футболке и пляжной панаме, державшуюся за поводок лабрадора — поводыря слепых. Она переходила от одного автора к другому, проводя рукой над книгами неспешно и сосредоточенно. Она напомнила мне гипнотизершу, месяц назад превратившую мой приступ экземы в бляшки псориаза.
— У вас хорошее дыхание, — сказала она в пространство, держа ладонь в десяти сантиметрах от моего томика. — Как вас зовут?
— Куинси Фарриоль. Здравствуйте.
— Вы известный?
— В этом квартале — да. Я начинающий.
— А меня зовут Луиза. Простите за мои глаза: у меня украли темные очки. В такую погоду это мог сделать только законченный садист.
Я выразил сочувствие и возмущение. Так поступить с незрячей! Она успокоила меня:
— Я злюсь только из-за цены, это были настоящие «рэйбэны». Я незрячая от рождения, так что ничего не потеряла. Мир прекрасен в моей голове.
Ее улыбка казалась средоточием жизни и до жути не вязалась с белым невидящим взглядом. Она убрала руку от моей книги.
— Не обижайтесь, но ваша обложка очень холодная. Совсем не идет к вашему голосу. Вам было бы лучше вон у того издателя. — Она указала подбородком на красочную иллюстрацию моего соседа слева. Такого рода обложки в «Портанс» презрительно именовали «салатом-нисуаз».
Я не удержался и полюбопытствовал:
— Вы видите пальцами?
— Это не совсем то слово. Цвета, знаете ли, как волны. Каждый испускает особую вибрацию. Вот здесь, например, я чувствую Магритта.
Я покосился на человека с птичьей клеткой вместо тела на обложке эссе социологини справа от меня, в данный момент отлучившейся в туалет.
— Сидеть, Улисс! Смотрите, как бы он не обслюнявил ваши книги.
— Ничего страшного, — сказал я, спихивая крупного лабрадора, который, положив передние лапы на стол, пытался облизать меня.
— Вы, кажется, ему понравились. У вас есть собака?
— Не совсем у меня, — ответил я, вспомнив ковер из буклированной шерсти, который обновлял, перед тем как прийти сюда, весь в шерсти афганской борзой.
— Вы не опубликованы шрифтом Брайля?
— Нет. Мне очень жаль.
Ее левая рука приблизилась к моему лицу, медленно задвигалась взад-вперед в десяти сантиметрах от моей кожи. Ощущение было такое, как если бы она меня ласкала.
— Вы, во всяком случае, любите женщин.
Это прозвучало как положительный аргумент в компенсацию моего цвета лица, напоминающего папье-маше, и пятен псориаза, от которых ее пальчики, должно быть, уловили не самые привлекательные вибрации. Ее указательный палец и штанина джинсов были испачканы краской. Я спросил, не художница ли она.
— Горячо.
— Галерейщица?
— Натурщица. Я позирую голой студентам Академии художеств. И частным образом в мастерских.
Я сглотнул, разглядывая ее маленькие грудки, выступающие под намокшей от дождя футболкой. И сказал, что тоже не отказался бы быть художником.
— Я никогда не позировала писателю. Вы бы хотели? Шестьдесят франков в час.