— Я сама выбирала эти апартаменты, — сказала Полина, переплетя свои пальцы с моими. — Сегодня вечером мы простимся с прошлым.
В этом и была моя беда. Ее бархатистый голос и сейчас обладал надо мной эфемерной властью сирен, но «прощание с прошлым» лишь подчеркивало отсутствие у меня будущего.
— «Дом Периньон», розовый, девяносто пятого года! — провозгласил Максим, направляясь к садовому столу, который мы накрыли в гостиной, когда ясное вечернее небо затянули грозовые тучи. — Бешеных бабок здесь стоит, зато марочное, без туфты. Что такое, что я пропустил?
Его глаза вопрошали нас, двигаясь, точно «дворники». Пробка шампанского, которую он машинально продолжал выкручивать, взлетела к потолку. Он кинулся наполнять бокалы из небьющегося стекла, которые мы нашли в шкафу. Мы чокнулись за будущее Полины, за свободу Максима, за успех моей новой книги. Веселье вдруг угасло. Как будто я своим экзистенциальным прозрением заразил и их, превратив пожелания в лицемерные химеры. Полина, казалось, вдруг усомнилась в своем будущем, а Максим — в самом понятии свободы.
Она села лицом к саду, ронявшему капли в закатном свете. Мы заняли места вокруг нее. Молчание воцарилось в наших взглядах. Я хотел принести мой салат из огурцов. Полина удержала меня. Ее ноготки коснулись наших пальцев между тарелками. Она вздохнула:
— Я должна вам кое в чем признаться, мальчики. Завтра вечером я выхожу замуж.
Наши руки оцепенели под ее пальцами.
— Здесь? — выдавил я, сглотнув, через десять секунд, как будто выбор места мог сгладить тему.
— За это? — фыркнул Максим, указывая подбородком на «жевре-шамбертен».
— Не только. Это замечательный человек, умный, очень порядочный…
— А мы, — перебил он, — мразь.
— Я этого не говорила, Максим. Вы мои друзья. Иначе меня бы здесь не было.
Он отнял руку, чтобы осушить бокал. Я последовал его примеру.
— Еще и пробкой отдает! — бросил он мне в лицо.
Это была чистой воды ложь, но я оценил: он направил свой гнев в другое русло. Усевшись поудобнее на стуле, Полина продолжила:
— Я вас попрошу — нет, простите, предложу — одну вещь, которая может показаться вам бредом, но…
— Шаферами, нет уж, уволь, — отрезал Максим.
Не обратив внимания на его слова, она продолжала:
— …я не нашла другого способа признаться вам в любви, сказать, что вы связаны со мной на всю жизнь, оба, и… и я даже подумать не могу о том, чтобы предпочесть одного или другого…
— И поэтому выходишь замуж за третьего, — подытожил он с горькой усмешкой.
— Дай ей сказать, — одернул я его.
— Я выхожу за него замуж, потому что он сделал мне предложение и я не нашла ни единого аргумента, чтобы сказать ему «нет».
— Но ты его не любишь.
Мой поспешный вывод вызвал у нее смущенную полуулыбку:
— Не так, как люблю вас, во всяком случае. Он никогда не будет моим другом. Он будет отцом моих детей.
Повисла тишина. В буквальном смысле слова. Только шипение омаров в маргарине задавало ритм нашим размышлениям.
— Мы ведь тоже можем размножаться, — заметил Максим.
— Да, но вы не можете быть моими мужьями оба сразу. И я хочу сохранить вас как друзей. Друг не должен быть отцом. Друг — это тот, кто всегда рядом, что бы ни случилось.
— Знаешь, ты уже малость достала своими принципами!
— Дай ей сказать, — повторил я. — К чему ты ведешь, Полина?
Она длинно вздохнула, ища слова в пробке от шампанского, которую ковыряла ногтями.
— Я пришла сюда похоронить свою девичью жизнь. С вами обоими.
Мы с Максимом избегали смотреть друг на друга. Мы не знали, как реагировать. Что сказать. Когда наши глаза опустились к ее груди — нам был виден только объем под плотным шелком, — он выбрал оскорбленное достоинство: