Отвечал он быстро и чётко, без запинки, не задумываясь ни на миг. Да он, наверное, просто не умел задумываться… Как не умел и сомневаться.
— Скажите, молодой человек, каким образом здесь у вас получилась одна пятая?
— Где?
— Ну вот же! Вы складываете одну вторую с одной третьей и получаете одну пятую.
— Да. Действительно. — Он ведёт пальцем по листку, где написано 1/2 + 1/3 =1/5. — А что, неправильно? А сколько должно быть?
— Нет, это вы мне скажите, сколько должно быть! Вы что-нибудь слышали про общий знаменатель?
По его виду было ясно, что про общий знаменатель он никогда в жизни не слышал. И точно так же было ясно, что его это обстоятельство совершенно не смущает.
— И вообще. Почему знаменатели вы сложили, а числители перемножили? Ведь если бы вы сложили то и другое, у вас получилось бы две пятых. А если б перемножили — одна шестая.
— Правда? — искренне удивился тип. — А как правильно?
— Ну подумайте сами! У вас пол-яблока да ещё треть яблока. А вместе сложить — одна пятая получается. Так разве может быть?
— Н-нет…
— Ну а сколько будет?
— Две шестых?
— Ох… Ну ладно. Давайте вторую задачу. Что у вас там?
В задании надо было вычислить площадь равнобедренного треугольника с углом сто двадцать градусов. На листе бумаги красовался равносторонний треугольник, живо напоминающий дорожный знак, с расставленными по углам буквами А, В и С. Ну хоть что-то помнит. Однако задача решена неверно.
— Знаете, вы неправильно нарисовали треугольник, тут по условию задачи угол сто двадцать градусов, а у Вас всего только шестьдесят.
— Ну и что?
— Как что? Как это — что? Это значит, задача решена неверно. Ну нарисуйте мне угол сто двадцать градусов. Вы меня, видимо, не понимаете, — теряя терпение, сказал я, умудрившись при этом сохранить спокойные интонации. — Вы нарисовали слишком маленький угол. А надо было побольше.
Он смотрел на меня, напряженно и непривычно думая.
— Ну нарисуйте мне угол, вот здесь.
Он нарисовал угол, градусов этак в шестьдесят, такой же, как в треугольнике, разве что поровнее.
— Хорошо. Только он маленький. А теперь нарисуйте угол больше.
Он нарисовал угол больше. Раза в три. В полстраницы. Градусов примерно шестьдесят.
— Нет, так не пойдет. Вы все время рисуете острый угол. А надо тупой. Нарисуйте мне тупой угол.
И он нарисовал ещё один угол. Градусов в шестьдесят. Большой. С сильно скруглённым, овальным кончиком. Отчего у меня просто пропал дар речи. Подумав немного, я молча вывел в углу листа «двойку». Красной пастой. Жирную. Маленькую. Аккуратную.
— А чё так мало? — возмутился он.
— Хорошо. Можно и побольше, — согласился я. И нарисовал новую двойку. Большую, в пол-листа. Пойдёт?
Ошибся я на том экзамене не раз. Прилежный «галстук» едва вытянул на четвёрку, а лохматый разгильдяй — на твёрдое «отлично», несмотря на то, что я гонял его за шпаргалки. Математику он знал и, главное, понимал. Перепуганная девчонка неожиданно заработала пять с минусом. Да и вообще, чтобы я не разобрался — редкий случай, обычно удавалось угадывать загодя, кто на что способен. И двоек случилось всего только две, много меньше против ожидаемого. Старею я что, ли? Так ошибаться в людях, а в типе с кольцом — даже дважды, непростительно.
После обеда я взялся разбирать скользкое место в работе Бори Веремьёва и поручил двум аспирантам просчитать невырожденную матрицу по двум векторам размерности методом Зейделя, чтобы выяснить, симметрична она или нет. А примерно через час, когда мы по уши увязли в расчётах, в лабораторию припёрся Рэм Львович. Заглянув через плечо аспирантам (Чем это вы тут заняты? Хорошо, молодцы) и одарив каждого ласковым взглядом, он жестом вызвал меня в коридор. Там, приблизившись по своему обыкновению так, что животы наши соприкоснулись, он яростно зашипел:
— Почему вы вдруг занялись работой Веремьёва? Ведь Вам ещё на той неделе приказали заняться проработкой темы Светлова!
— Но Рэм Львович, вам ли не знать, что работа Светлова сырая, над ней ещё работать и работать, да и тема сама по себе выеденного яйца не стоит, у работы же Веремьёва огромные перспективы.
— Ничего не знаю. Учёный совет постановил именно так. Извольте исполнять! А всё, что наработали с темой Веремьёва, отнесите шефу. Он лично хотел ознакомиться и, возможно, дать ряд дельных советов.
— Знаю я его дельные советы… Все лавры себе отнимет — и вся недолга. Не в первый раз уже, — пробурчал я под нос.
Рэм Львович одарил меня негодующим взглядом и зловеще произнёс:
— Вы что, бунтовать вздумали? И с экзаменами — тоже? Загорский был в списке, как вы посмели влепить ему неуд?
— В каком списке? — не понял я.
— Ну, знаете, — возмущённо засипел Рэм Львович, — деньги брать вы не забываете, а о списке — запамятовали? И почему, скажите, Матвея Игоревича вы назвали Игорь Матвеевич? Вы же знаете, как он щепетилен по этому поводу.
— Какого такого Матвея Игоревича?
— Гардеробщика нашего, в профессорском гардеробе, какого же ещё! Вы смотрите, любезный, доиграетесь!
С этими словами Рэм Львович отодвинулся от меня, развернулся и направился по коридору в сторону деканата. Пройдя шага четыре, он обернулся и сказал:
— И передайте своим лоботрясам, чтоб прекратили являться на работу в футболках. Пусть носят рубашки и галстуки, как все. И ботинки пусть чистят!
На этих словах разговор и закончился. Рэм Львович гордо, с сознанием собственного достоинства, удалился, а я, совершенно сбитый с толку, вернулся в лабораторию. Когда это был Учёный совет, где решили дать ход работе Светлова, а не Веремьёва, почему не знаю? Что за список такой, абитуриентский? Он что — с оценками?! Почему я никакого списка не видел и даже ничего о нём не слышал? О каких деньгах говорил сейчас Рэм? Ничего не понимаю…
— Ребята, а когда был Учёный совет, на котором решали судьбу работы Светлова? — спросил я у своих орлов.
— Так две недели назад, профессор, — отозвался Серёжа, не поднимая головы от стола.
Ну вот, дожили. Совсем не помню. Склероз, что ли, начинается? Я посмотрел на Серёжин ботинок, носок которого выставлялся из-под стола. Ботинок действительно был ужасно грязный, пожалуй, не чищеный с мая. Не исключено, что с мая прошлого года.
— Ты бы, Серёжа, ботинки б свои хоть почистил, что ли. Смотреть страшно.
— А зачем? — Серёжа втянул ногу под стол и осмотрел ботинок. — И так ходить удобно.
— А затем! Вот Рэм уже мне за вас, олухов, замечание сделал.
— Да? А нам ничего не сказал…
— И не скажет! Он субординацию блюдёт, советское воспитание. Все шишки — мне, а вам только пряники.
— Ладно, почищу, — буркнул недовольно Серёжа и снова склонился над столом.
Остаток дня тоже не задался. И дорога назад без неразберихи не обошлась. На привычном левом повороте убрали секцию светофора со стрелкой, пришлось делать крюк. Вчера она вовсю работала. Кому понадобилось её снимать? А возле магазина повесили новый светофор для пешеходов. Ещё утром его здесь не было…
В подъезде не сработала «таблетка» — не открылась дверь. Хорошо, сосед оказался рядом, возвращался с собакой с прогулки, он мне дверь и открыл. Я уж думал — и ключ не подойдёт. Но ничего, открылся замок. И дома мне что-то не понравилось, а что именно — никак не мог понять. Вроде всё как всегда, всё на месте, часы тикают, кошка трётся о ноги, телевизор бубнит, стрелка на барометре уткнулась в «ясно», не шелохнётся. Но тревожное чувство, что что-то не так, не покидало меня. И Маша сегодня странная — интонации не те, жесты резкие. Скрывает что-то от меня, что ли? Опять, наверное, втихаря обнову себе прикупила, а теперь нервничает, готовая сорваться и затеять скандальчик. Знаю я её — лучшая оборона, говорит, нападение. Вот и нападает по делу и без. А может, любовник у неё появился? Нет, вряд ли, да и некогда ей. Работа, дом, дача, продохнуть некогда.