За столом на кухне, управляясь с ужином, пригляделся к ней повнимательней. Да нет, вроде и жесты обыкновенные, и слова привычные, всегдашние. Про гада-начальника да про неприятности в школе… Мать честная, да у неё глаза не серо-голубые, а зелёные! Оттого неживыми кажутся, чужими. Лицо родное, знакомое до каждой морщинки, разрез глаз, волосы, подбородок, губы — всё домашнее, своё, а глаза — посторонние, будто и неживые вовсе. Ты что, мать, контактные линзы, что ли, купила? Глаза вон как цвет изменили! Вспыхнула в ответ. Не помнишь, какие у меня глаза, говорит. А голос обиженный, губы трясутся. Женщина, что с неё возьмёшь. Попробовал успокоить, ласковых слов наговорить, да куда там… Ходит, пыхтит, недовольство выказывает всем своим видом, кастрюлями брякает, аж в ушах звенит. Ну и чёрт с тобой, дура, думаю, злись себе дальше. Эка важность — цвет глаз перепутал. И ушёл в комнату.
Завалился я на диван, включил ящик, прибавил звук. Давлю кнопки на пульте — включается не то. Да что за напасть сегодня! Я посмотрел на пульт — а кнопки на нём стоят неправильно! Не так, как в телефоне, когда «1» слева вверху, а как на калькуляторе — вместо единицы — семёрка. Всё перепутано. Я — ругаться к Машке — кто, мол, пульт сломал, а она в слёзы — он, дескать, всегда такой был, ты уж не знаешь, к чему придраться, кнопки, видишь ли, не понравились.
Я с досадой выключил телевизор и пошёл в ванную, успокоиться и заодно душ принять. И не увидел над раковиной зеркала. Его не разбили, не сняли, его там просто не было — огромного, высотой полтора метра чешского зеркала. Причём не было НИКОГДА, потому что кафельные плитки, в которых я сам сверлил отверстия и отколол от одной уголок, обе эти плитки были девственно чисты. Без сколов, без царапин и, само собой, без отверстий. А на месте зеркала висел шкафчик. С зеркальной дверью. И тогда я понял, что сошёл с ума.
2. Профессор
Две недели прошли словно в кошмарном сне, до сих пор вспоминаю их с содроганием. Неудивительно: одни только серьёзные сомнения в собственной нормальности способны пошатнуть рассудок. Целый набор событий, вещей и фактов в моей памяти подменился новыми. Поэтому на работе все шло наперекосяк, я всё делал не так — с меня требовали задания, которые, я не сомневался, давно были отменены, а нужные, насущные, на которые я нацеливал лабораторию, оказывались невостребованными. Мне всегда и всюду приходилось играть одну и ту же роль — новичка, который корчит из себя старожила, дилетанта, который лезет из кожи вон, чтобы показать, что он профессионал экстра-класса. С Рэмом я из-за всяческих мелких накладок всё-таки разругался в пух и прах, пришлось выяснять отношения в кабинете у Брабандера, впрочем, безрезультатно. А ещё я не мог отделаться от ощущения, что вокруг витало что-то неуловимо-чуждое, необычное, отдающее безразличной жутью. Вроде бы все привычное, а присмотришься — будто подделку тебе подсунули, почти неотличимую от оригинала. И в чём разница — не поймёшь. То ли запахи не те, то ли звуки. Неуловимый враждебный флёр исподволь, незаметно покрывал всё окружающее. Взять то же зеркало в ванной. Нетронутая победитовым сверлом кафельная плитка недвусмысленно доказывала, что его никогда не было и быть не могло. А тот факт, что я сверлил отверстия, мог и присниться. Но ведь я отчётливо помнил, как возился с перфоратором, как делал разметку, как ругался, когда от неловкого движения откололся кусок плитки, как передвигал потом крепёж на зеркале, чтобы поднять его чуть выше и спрятать скол. Ясно помнил, как хотел прилепить отколотый кусок и ничего у меня не вышло, и что плитка на сломе была густого кирпичного цвета, а стена под ней — серая, шершавая. Неужели это сон?
Конечно, я пытался разобраться в себе, найти причины сдвигов памяти, понять, что послужило толчком, пробовал анализировать — что помню правильно, а что — нет. Я даже занялся математической моделью памяти, чтобы нащупать хоть какую-то систему в её странных провалах. Я расписал на листках те моменты сбоев, о которых знал (а я подозревал и, скорей всего, небезосновательно, что знаю не обо всех сбоях, с некоторыми я просто не успел ещё столкнуться), составил таблицы атрибутивных и вариационных рядов распределения, попытался прикинуть частотные характеристики рядов. Однако сведений удалось собрать немного, наполненность и насыщенность групп оказалась непозволительно низкой. Не вышла математическая эквилибристика и с относительной плотностью. Помучившись несколько дней, идею математической модели памяти я забросил как не имеющую решения — слишком много вариантов, слишком мало данных, да и сама задача более чем непроста, на неё можно не один год угробить.
Я даже собрался идти к психотерапевту, записался на приём, на неделю вперёд. А между тем, время шло, и я потихоньку вживался в этот фальшивый мир. В конце концов, я привык, приспособился, хоть от чувства, что я живу не своей, а чьей-то чужой жизнью, я так и не избавился.
Однажды утром, когда я вырулил из двора на проспект, вклинившись в бесконечные ряды ползущих в пробке машин, мой, средний ряд поехал. Точно так же, как и две недели назад, сначала тридцать, потом сорок, а потом шестьдесят. Соседние ряды, как и в прошлый раз, едва плелись. И опять невозможно было разглядеть, что происходит впереди. И снова, проскочив все светофоры на «зелёный», я мигом долетел до работы.
«Винстон» подорожал на пятьдесят копеек, и почему-то это меня обрадовало. Охваченный смутным предчувствием, я завернул в газетный киоск. Вместо молоденького мальчишки прессой торговала старая знакомая — грузная дама неопределённого возраста. Я купил свежий «НЛО».
Гардеробщик поздоровался со мной угрюмо, хотя номерок всё же не стал бросать на столешницу, а подал в руки.
— Доброе утро, Игорь Матвеевич!
— Здравствуйте, профессор.
— Как внучка ваша, выздоровела?
— Варька? А она и не болела, Вы что-то путаете.
— Может быть, может быть… Это же замечательно!
Всё же странности продолжались — ещё позавчера при мне Либерзон звонил в институт Склифосовского, знакомому врачу, справиться насчёт Вари Буториной. Впрочем, к подобным накладкам я привык и особо на них внимания не обращал. Но «неправильная новость» меня насторожила. Сигареты подорожали. А может, это просто старая цена? В газетный киоск вернулся прежний продавец. Появился в продаже журнал «НЛО». Гардеробщик никак не прореагировал на моё обращение, хотя я опять перепутал его имя-отчество. Смутная догадка мелькнула и исчезла. Ах ты, чёрт! Не люблю, когда мысль появляется и убегает, не люблю ловить её за хвост, ловишь-ловишь и никак поймать не можешь. Что-то не так вокруг, что-то изменилось снова. Я поднялся в триста седьмую аудиторию. Ну, так и знал! Вот он, скрипучий стул с гнутыми ножками, а вот и древний облезлый стол. И никаких тебе цветов на подоконниках! Выходит, что же? Выходит, всё вернулось на свои места? Память заработала нормально? Значит, и болезнь Варькина — лишь плод моей фантазии? Хорошо, если так. Надо проверить ещё, убедиться, скажем, в лаборатории. Ну да, всё правильно — ребята вовсю пропахивают работу Веремьёва, вон и график на стене пришпилен.
На «моём» повороте снова появилась секция светофора со стрелкой, я был настолько уверен, что она есть, что заранее перестроился в левый ряд. А возле магазина светофора для пешеходов словно и не бывало. И дома всё как прежде — знакомые серо-голубые глаза, и зеркало висит себе в ванной на своём законном месте, и скол есть, я специально снимал зеркало, чтобы убедиться в этом. Выходит, что же, выздоровел я? Ну и пусть Машка требует сходить в ОВИР, как обещал, хоть разговора я и не помню. Мелочи это всё. Главное — всё вокруг стало снова родным и привычным. Своим. Я сидел на диване и тихо радовался, любовно держа в руках пульт от телевизора. «Единица» в левом верхнем углу, где и положено ей быть.
Вечером я вышел на балкон — люблю посидеть в шезлонге с чашечкой кофе и с сигаретой, есть у меня такая барская привычка. Этаж невысокий — третий, сидишь себе, из чашки отхлёбываешь, дым пускаешь, сверху вниз на прохожих смотришь, а сам в домашних тапочках и в трико. Сделал шаг — и ты дома. Уютно тут…