— А его нет, — ответила она ледяным тоном.
— А когда будет?
— Никогда, — ровно, чеканя слова, сказала она. — Сегодня днем у Володи оторвался тромб. Сейчас он в морге.
И она положила трубку.
4. Рукопись
У Васьки были густые жёсткие кудри, как у Пушкина. Но он в свои шесть лет ещё не знал, кто такой Пушкин, и не понимал, что с шевелюрой ему повезло, а лишь жутко злился, когда дети дразнили его кудрявым. Злился и на взрослых, когда те говорили о его волосах. Кудри были настолько густы и мелко скручены, что их не брала ни одна расчёска. Однажды в садике дети так довели Ваську, что он вылил себе на голову кисель и попытался разгладить волосы. Не вышло. Может быть, поэтому он рано начал сквернословить. Знал он два ругательства — «японский городовой» и «насрать под рыло». Детские издевательства настолько глубоко въелись в его душу, что разговоров о кудрях он не терпел и тогда, когда стал взрослым. Славка прекрасно знал о его слабости и запретной темы не касался. Наверное, поэтому они крепко дружили. Третьим в компании хороводился Андрюшка, мальчик щуплый, тонкий душой и ранимый. Приезжал в деревню он только на каникулы, к бабушке, а всё остальное время жил в городе с родителями.
Ну а лето дружная компания проводила вместе. У обычных мальчишек и шалости обычные — пострелять из рогатки по пустым консервным банкам, а то и по бутылкам, стырить гороха или огурцов с соседнего огорода (они отчего-то всегда вкуснее своих), попускать кораблики из щепок по ручьям, построить песочные крепости, покатать машинки и тому подобное. Времени было много, раздолья — тоже.
Деревня Кадочниково состояла из пяти улиц с добротными деревянными домами и ещё одной — из трёх кирпичных трёхэтажек и одной пятиэтажки. Место это было тихое, с речкой, прудом и маленьким, ещё при царе построенным заводом, который выпускал примусы, поварёшки и швейные иглы. Из инфраструктуры имелись колхозный рынок, два магазина и клуб. В клубе ежедневно крутили кино — в двенадцать дня и в шесть вечера, и ребятишки бегали смотреть, выклянчив у родителей или бабушек десять копеек. Про Чингачгука, неуловимых мстителей и трёх мушкетёров, а на Фантомаса — старались сходить дважды, и днём, и вечером. Кому не удавалось раздобыть денег, рвали в огороде лук и торговали им на рынке, по десять копеек за пучок. Бывало, в клуб приходили чужие ребята, из Серебровки, деревни с той стороны пруда. Мальчишки сторонились и побаивались их — чужаки всё же. Серебровские, похоже, сами боялись местных и потому держались вызывающе. Однако до столкновений дело не доходило. После вечёрнего сеанса в клубе устраивали танцы, и пацаны, встав на цыпочки, заглядывали в окна. На танцы приходили взрослые ребята — лет семнадцати, а то и больше, и из Серебровки, и из дальней деревни, Суханки, что лежала где-то за Плешивой горой. Изредка бывали драки, «по правилам» — до первой крови. Пожалуй, драки на танцах были единственными криминальными событиями, которые случались в этом патриархальном сонном местечке. Размеренная неспешная жизнь в Кадочниково может и была скучна, но пацаны от этого только выигрывали, потому что во многом благодаря этому им была предоставлена полная свобода — бегай, где хочешь, только будь дома к обеду и к ужину. Обедали все в одно и то же время — по заводскому гудку. Вечером дозволялось гулять до захода солнца.
Безоблачную жизнь мальчишек сильно омрачала Эльвира Георгиевна, пенсионерка, бывшая учительница начальных классов. Андрюшкина мама наняла её в качестве репетиторши, чтобы он при поступлении в школу попал в хороший класс. Эльвира Георгиевна была тучной и краснолицей, ярко красилась и ярко одевалась, причём абсолютно безвкусно. Но самое ужасное, что она была чрезвычайно исполнительна, невероятно активна и не терпела возражений. Ни от кого. А особенно — от сопливых пацанов. Поэтому на орехи доставалось всем — Эльвира решила на общественных началах подтянуть и Ваську со Славкой. Впрочем, Васька от неё быстро избавился. Мальчик вдумчивый и любознательный, он пытался вникнуть во всё и отвечал на вопросы не так, как учили, а как думал сам. Чем постоянно сбивал Эльвиру Георгиевну с толку, а то и доводил до тихого бешенства. Забавно, что Славке и Андрюхе его ответы совсем не казались странными, скорее они были очевидными. Во всяком случае, понятными — это точно. К примеру, экзаменует она их, спрашивает:
— А теперь ты, Василий, скажи нам, сколько месяцев в году?
— А в каком? — не задумываясь ни на миг уточняет Васька.
Ребятам-то ясно, что в этом году, текущем, месяцев осталось только половина, в том году, который будет их двенадцать, а в том, что прошёл, ни одного не осталось. Но Эльвиру Георгиевну такой ответ вводил в состояние ступора — она надолго замолкала, хлопая глазами, и пыталась понять, что Васька имел в виду.
Или в другой раз спросила (поиздеваться что ли?):
— Вася, ты не устал писать палочки?
— Да, — ответил Вася.
И Эльвира Георгиевна опять сошла с рельсов.
И как она не понимала, что он отвечал правильно, мол, да, не устал я. Словом, не любила она его. И он её тоже не любил. Потому что она каждый день отпускала сочные комплименты Васькиным кудрям, чем его страшно бесила. Взаимная нелюбовь позволила ему полностью отлынить от занятий, и устных, и письменных. Андрюхе же приходилось честно и терпеливо высиживать с ней дома по два часа. Ежедневные муки он выдерживал героически и даже ни разу не пожаловался на нелёгкую жизнь. Пару раз в неделю попадался и Славка, если оказывался в урочный час в поле зрения Эльвиры Георгиевны. Обоих она усаживала за стол и заставляла выводить чёрнилами палочки. Если строчка получалась неровной, приходилось переписывать. Славка моментально присвоил ей кличку Шапокляк. И хоть Эльвира внешне совсем не походила на старушку Шапокляк, а совсем даже наоборот, была полной её противоположностью, кличка к ней приросла насмерть. Очевидно, из-за её вредности и въедливости.
Самым же плохим было то, что она не только учила мальчишек писать и читать, она считала своим долгом воспитыватьих. Делала она это с убийственным однообразием, приводя в пример некоего мальчика Вову из Серебровки. Стоило что-то сделать не так, как Эльвира-Шапокляк включалась и словно граммофонная пластинка повторяла одни те же слова. Даже наперед было известно, что именно она скажет. Звучало это примерно так:
— Ну как ты пишешь! Неужели не видишь, что криво получается? Вот Вова из Серебровки старается, и у него всегда получается ровно. Поэтому уроки он делает быстро и идёт себе гулять.
Или так:
— Почему у тебя рубаха грязная? Вот у Вовы из Серебровки рубаха всегда чистая и выглаженная.
Или:
— Что у тебя в карманах? Зачем тебе эта гадость? Камешки, пружинки, железки какие-то… Вот у Вовы из Серебровки карманы всегда пустые, он не набивает их всяким ненужным хламом, и поэтому выглядит всегда опрятно.
Начало причитаний бывало разным (Опять коленку разодрал! Не смей ковырять в носу! Не болтай ногами за столом! Где пуговицу потерял? Почему руки не вымыл?), а конец одинаковым — вот мальчик Вова из Серебровки…
Андрюша сносил это брюзжание стойко, терпеливо ждал, когда Шапокляк договорит и можно будет продолжить писать. А про себя думал: зачем вообще нужны карманы, если в них ничего нельзя положить? Ведь наверняка их изобрели специально для того, чтобы нужные вещи можно было носить с собой…
В результате педагогических упражнений Эльвиры Георгиевны и Славка, и Андрюша так люто возненавидели серебровского Вовку, что их горячими чувствами проникся и Васька. Спрятавшись в тёмном сарае, за поленницей, они поклялись побить пай-мальчика, как только встретят. После очередной головомойки Шапокляк они даже решили пойти войной на Серебровку. Дважды они собирались в поход, но оба раза экспедиция проваливалась. В первый раз потому, что у Славки отобрали штаны в стирку, и пришлось всем троим сидеть у него дома. А во второй раз Васька сломал ногу. Они втроём прыгали по очереди с сарая. И все уже благополучно приземлились раз по пять, когда Васька решил усовершенствовать процесс. Он стырил с кухни половик, повязал его на шею и прыгнул с ним, как с парашютом. И сломал ногу. Славка с Андрюшкой не сразу поняли, что дело неладно. Славка успокаивал, мол, чего ревёшь? Вот я в прошлом году так треснулся об косяк — ещё больней было, и то не ревел. Но Васька ступить на ногу не мог, пришлось идти с повинной к родителям. Ваську отец увёз в больницу, на мотоцикле.