Выбрать главу

— Дядя! Ты почему такой грустный?

Мать зашептала на ушко: «Не приставай к дяде! Может быть, ему плохо».

Но девчушка встала и протянула ему книжку с картинками:

— Возьми сказки! Они хорошие!

Виктор печально улыбнулся ей, но книжку не взял:

— Моя сказка плохо кончается.

— Маша, иди сюда! — требовательно позвала мать. Девочка вернулась к ней и забыла о Викторе. Он прислонил горящую голову к холодному стеклу вагона, вибрирующему от движения поезда, и закрыл глаза. На него нахлынули воспоминания о последней встрече с Василием Игнатьевичем, и вместе с ними всплыло чувство вины, едкое, как щелочь.

Василий Игнатьевич Ракитин был его преподавателем в университете и учителем в жизни когда-то. Нет, он не рецензировал и не руководил кандидатской Миллера, сердечный человек относился к Виктору по-отечески. Видя в молодом ученом «Божью искру», Ракитин всеми способами стремился привить ему смелость решений. И, с детства лишенный внимания отца, Виктор ценил это. Оба увлеченные наукой, они беседовали часами, споря и ругаясь, часто не совпадая во мнениях, но порой понимая друг друга с полуслова. Одно смущало Виктора: Ракитин мог вслух при всех рассуждать о Боге и о необходимости учитывать ментальные энергии в физике. Вся кафедра сначала потихоньку посмеивалась, но потом приступила к агрессивным действиям, когда Ракитин решил открыто проверить «ненаучную» теорию физического вакуума, известную как «Теорию торсионных полей», и даже принялся доказывать, что физики Шипов и Акимов, против которых ополчилась РАН, все же во многом правы. Байбаков, новый ректор, открыл настоящую войну «псевдонаучной ереси», стремясь выгнать «инакомыслящего» из стен университета. Виктор только что защитил диссертацию и на местные интриги внимания не обращал. Он считал себя выше этого. Перед ним маячила командировка в Швейцарию, и Виктор мысленно уже был там.

А затем на заседании научного совета, когда Байбаков, не стесняясь в выражениях, обвинил Ракитина в невежестве и фальсификации данных, Миллер промолчал, хотя кто, как не он, знал, что ни о каком подлоге и речи быть не могло. Василий Игнатьич так «горел» своей теорией, что сутками проверял и перепроверял каждую запятую, любой результат экспериментов. Но, отводя глаза от вопрошающего взгляда Ракитина, Миллер не сказал ни слова в защиту и при голосовании за исключение «еретика» из состава научных сотрудников, Виктор только «воздержался». Собрание окончилось, и Ракитин с пергаментным лицом покинул зал. Проходя мимо покрывшегося пятнами Миллера, он отшатнулся от него, как от прокаженного. В тот момент Байбаков похлопывал новоиспеченного доцента по плечу, вещая во всеуслышание:

— Вся надежда на вас, молодых ученых! Вы понимаете меня, Виктор Александрович?

Миллер готов был провалиться под землю из-за собственной трусости. Он, нахмурившись, пробормотал что-то невнятное и вырвался из зала вслед за изгнанным коллегой. Догнав его на лестнице, Виктор попытался оправдаться:

— Василий Игнатьевич! Я… Мой голос все равно ничего не решал…

Тот обжег его взглядом и бросил разочарованно:

— Для меня решал и решил: я не знаю, кто Вы, Виктор Александрович Миллер. Недруг? Карьерист? Трус? Не важно. Прощайте!

И ушел прочь, не оглядываясь, оставив позади бывшего соратника, чувствующего моральное удушье. Пока Виктор, как оплеванный, стоял один в коридоре, в душе его вскипали гнев и обида. Из дверей показалось лицо Байбакова. Он что-то говорил Миллеру, но тот, казалось, не слышал, мысленно перенося неуправляемую бурю эмоций на ректора. Байбаков исчез за дверями, а через несколько секунд послышались крики, поднялась суматоха. Когда Виктор вернулся в зал ученого совета, ректор лежал возле входа, задыхаясь, пытаясь непослушными руками сорвать галстук. Лицо Байбакова стало пунцовым, и вскоре он затих. Миллер неподвижно смотрел на царивший вокруг хаос, почему-то уверенный, что не инсульт, а его личная обида поразила профессора быстро и точно, как шаровая молния.

Василия Игнатьевича уволили из университета через день после пышных похорон Байбакова, которые сопровождали речистые выступления профессоров и сухие соболезнования вдове, море гвоздик, венков и только пара заплаканных глаз маленькой женщины. Больше Виктор ни разу не встречался с Ракитиным. Хотел позвонить и не мог. Миллионы раз прокручивал в голове этот день, пытаясь найти себе оправдание. В мысленных битвах его оппонентами был и Ракитин, и теперь уже покойный ректор, и члены научной коллегии, а порой и весь мир.

Хуже всего Миллеру стало, когда он случайно встретился в университетском коридоре с растерянными, несчастными глазами ректорской вдовы. ВИНОВЕН — такой приговор вынес он сам себе. Трус и убийца… Внутренний суд затянулся, а прокурор был жесток. И ни один судья настолько не презирал преступника так, как Виктор. Он презирал себя до ненависти. И без того необщительный физик стал совсем замкнутым, отдалился от друзей и позволил страсти к науке тихо угасать, словно юной деве над могилой любимого. Коллеги его избегали — им было не по себе от тяжелого взгляда угрюмого молодого человека. Несмотря на его привлекательные черты и неплохую фигуру, студенткам и в голову не приходило с ним заигрывать, да он и сам никого близко не подпускал, страшась огненной силы своей обиды.

Выстроенный от мира забор покачнулся, и Виктор почувствовал облегчение, встретив Дину, — он вдохнул, наконец, свежего воздуха, но эйфория освобождения длилась недолго.

* * *

Колеса поезда монотонно стучали по рельсам, укачивая девчушку напротив. Ее каштановые кудряшки пружинили в такт электричке, а глазки слипались сами собой.

— Не спи, скоро приедем, — тихонько будила мама, но ребенок не мог бороться со сном.

Миллер сквозь ресницы смотрел на девочку, как завороженный, видя в ней маленькую Дину. Он понял, что ему все равно, кто и что скажет, отправит ли на плаху, заставит ли унизиться или вываляться в грязи, главное, помочь Дине, найти ее. Она полюбила его, а он оказался беспомощным. Опять…

Женский голос по радио объявил остановку: «Светлое». Виктор вышел из старого вагона на крошечной станции. Несколько человек слонялись у сельского магазинчика. Платформа была покрыта пятнами черно-белой шелухи от лущёных семечек. От станции шла единственная улица, с обеих сторон утопающая в зелени. Над заборами фиолетовые, лиловые, белые гроздья сирени источали пьянящий аромат, желтые головки одуванчиков, как веснушки, обсыпали любые мало-мальски свободные лужайки. Стройные ирисы, факела тюльпанов выразительными пятнами светились в садах сквозь сетчатые ограждения. Солидные кирпичные дома чередовались с хибарками. Местами розовой пеной цвели деревья, окруженные мохнатыми пчелами. Темно-серые перины туч пронизывали одинокие и оттого еще более яркие лучи солнца.

Покрытая паутинкой морщин, добродушная загорелая старушка в цветастом халате и тапочках на босу ногу с неприкрытым любопытством осмотрела приезжего — костюм с галстуком, дорогие туфли и сумка-портфель под ноутбук здесь выглядели, по меньшей мере, странно. Миллер уточнил у нее, как найти Вишневую улицу садоводческого товарищества «Виноградарь».

— Иди, сынок, прямо, потом налево, потом опять прямо, — бодро жестикулировала пенсионерка, — мимо старой церкви, потом увидишь железные вороты, за ними сады начинаются. Потом еще улиц пять пройти надо, я точно и не знаю. Там спросишь кого-нибудь.

Виктор поблагодарил бабулю. К церкви он пришел достаточно быстро. Она одиноко возвышалась в открытом поле, врастая корнями в поросший травами холм. Старые толстые стены были аккуратно выкрашены, а зарешеченные оконца вырезаны строителями, как в игрушечном теремке. На позолоту куполов, видимо, денег не хватило, но храм Божий и без того радовал глаз. Наполненный воздухом, он сливался в единое целое с окружающим незатейливым, но таким свободным пространством. Здесь тишину и спокойствие мирская суета не нарушала. «Вот где благо!» — подумал Виктор.