Комната тещи оказалась открыта. Валентин зажег свет. Все вещи перевернуты — здесь явно погостил грабитель… В ту же секунду он услышал звук открываемой двери, в полом тишину прорезал женский крик, который запомнился ему на всю жизнь…
Только здесь, сидя в переполненной камере следственного изолятора, Валентин Григорьев понял истинный смысл слова «отчаяние». Как Штирлиц в застенках гестапо, он в который раз поминутно восстанавливал события того дня и не сумел найти ни одного человека, кто мог бы его отчетливо вспомнить. Говоря юридическим языком — подтвердить его алиби. Барменша за стойкой?.. Вряд ли… За день через пивной зал проходит уйма народа. Он вспомнил старика-маразматика, бессмысленный взгляд его водянистых глаз. Но что толку?.. Такой и маму свою не вспомнит, не то что соседа по столику. Здесь нужен железный свидетель.
Опер работал грамотно: прижимал к стенке доказательствами, напирал на молоток, найденный в гараже. А тут еще готовый мотив: конфликт между подозреваемым и тещей. Плюс ее заявление в суде.
Любого человека можно сломать. Посадить, к примеру, в пресс-хату к уголовникам, готовым ради послабления режима выбить из тебя пыль, а заодно и признание… Валентин этой печальной участи избежал — опер оказался нормальным мужиком. Да и зачем прессовать задержанного, если доказательств и так — выше крыши?..
Однажды Валентин побывал в карцере. Пятнадцать суток в полной изоляции: без общения с сокамерниками, без телевизора, радио, прессы и других благ цивилизации. Здесь он понял, что страх одиночества сильнее страха физической боли.
Все происходящее: камерные порядки, тягучие допросы, судебно-медицинская экспертиза — напоминало страшный сон. Даже Надя ему не верила — он видел это по ее глазам. Несмотря на настойчивые советы, Григорьев не сознавался. Он до самого конца верил, что на суде разберутся, и его обязательно оправдают — не могут не оправдать… Иначе Фемида — всего лишь слепая тетка с циничной усмешкой на губах.
«Положняковый»[1] адвокат воевал за справедливость вяло, на нормального же просто не было денег. На суде что-то беспомощно мямлил, в то время как судья изначально принял сторону обвинения. Он не стал акцентировать внимание на некоторых нестыковках, которые не вписывались в картину убийства. Создавалось впечатление, что прокурора и судью безо всякого ущерба для процесса можно смело поменять местами.
Когда судья произнес фразу: «…приговаривается к высшей мере наказания: расстрелу», Валентин сначала даже не понял, о чем идет речь. В зале повисло гнетущее молчание. Он видел, как разрыдалась Надя, как большинство присутствующих опустили головы. Конвоиры открыли клетку. Осужденный на смерть ухватился за прутья:
— Постойте!.. Я никого не убивал!.. Это ошибка!..
Конвоиры грубо отодрали его от решетки, на запястьях защелкнулись наручники. Судья и оба заседателя поспешили поскорей покинуть зал. Не каждый день приходится приговаривать человека к смерти. Хотя приговор, без сомнения, справедлив. Если не остановить волну бытовой преступности, завтра в стране начнется черт-те что…
Там, на воле, пульс времени ощущался во всем. Здесь, в камере смертников, оно остановилось. Оставалось только ждать, пока кассационные жалобы пройдут все судебные инстанции, и даже если там утвердят приговор — надеяться на то, что президент подпишет ходатайство комиссии о помиловании. Новый адвокат «успокоил»: может пройти год, а то и два. Это хорошо для виновного, но Григорьев-то никого не убивал…
Находясь в камере смертников, кто-то уходил в религию, кто-то замыкался в себе. Григорьев с каким-то мазохистским удовольствием добывал информацию о смертных казнях. Самую безболезненную, под названием гарротта, практиковали в Испании. Осужденного усаживали в кресло, закрепляли его тело, надевали специальный металлический ошейник, который резко сдавливался с помощью электрического двигателя, — смерть наступала моментально от смещения позвонков…
В Советском Союзе казнили иначе. За осужденным на смерть приходили в четыре утра. Заковывали в наручники, сокамерников просили собрать вещи, самого осужденного через особую дверь выводили в подвал. Здесь его ждали прокурор, начальник тюрьмы, врач и два стрелка (один резервный, на тот случай, если коллеге станет плохо). Осужденного заводили в клетку, руки пристегивали к прутьям. Самая нелепая процедура, когда перед казнью врач измерял у смертника температуру и пульс, чтобы убедиться, что противопоказаний к расстрелу нет. Затем прокурор зачитывал приговор суда и вердикт высших инстанций: в помиловании отказать. Перед тем как в дело вступал стрелок, прокурор спрашивал, какие существенные доказательства по делу обвиняемый может добавить. Стреляли в голову, особой пулей с высокой убойностью, но осужденный все равно далеко не всегда умирал мгновенно.