- Ну что, Танюша, учишься по-новому смотреть на вещи под руководством нашего сына? - и при этом хитро мне подмигнул, разжевывая мармелад. По папиному голосу и его заговорщицкому подмигиванию я понял, что папа шутит, но смысл шутки был мне неясен, хотя я все-равно улыбнулся - так, за компанию. Тут мне что-то подумалось, и я спросил сразу у обоих родителей:
- А этот старый пакет был вчера такой же, как сегодня?
- Ну, в общем, да - не сговариваясь ответили хором сразу и мама и папа.
- А тогда почему, мам, ты выкинула его только сегодня, а не вчера? - сразу спросил я. - Как вы узнаете, когда надо выкинуть пакет или еще какую-нибудь вещь, вчера или сегодня?
- Ну, точно наверное это определить нельзя - сказал папа - но так приблизительно видно, когда вещь настолько сильно изношена, что ею уже нельзя пользоваться, и надо ее выкинуть.
- А что такое "изношена?" - спросил я.
- Изношена - тут мама несколько задумалась - Изношена - это когда вещь от постоянного употребления…
- Устала - подсказал папа.
- Ну да, устала - с готовностью подхватила мама - И устала уже так, что не может служить людям дальше.
- Значит бабушка Маруся решила, что дедушка Гриша так устал, что его уже пора везти на кладбище? - быстро догадался я - А может быть, она поторопилась, и можно было еще подержать его дома? Ну хоть немножко! Хотя бы подождать до того времени, когда мы в гости приедем? Я так хотел, чтобы дедушка Гриша еще разок меня покатал на коленке! При этом я упрямо смотрел на старый пакет, стараясь показать своим взглядом, что как старый пакет не обязательно выкидывать именно сегодня, так и со смертью дедушки Гриши запросто можно было немного повременить. Мама после моих слов слегка побледнела, ойкнула и схватилась левой рукой за грудь, потом налила полчашки компота и сделала несколько торопливых, громких глотков. Я понял, что очевидно сморозил что-то не то.
- Видишь ли, Алексей Валерьевич - папа опять назвал меня длинно, и я понял, что он сейчас опять скажет мне что-то серьезное или сложное. Так оно и вышло - Видишь ли, Алексей Валерьевич, у живых существ, то есть у людей и животных, даже у растений, это происходит по другому, чем у неживых предметов.
- А как? - спросил я.
- Ну, в двух словах, самое главное различие состоит в том, что неживые предметы стареют, но не умирают, а просто разрушаются сами по себе. А живые организмы вначале растут, а потом стареют, и когда приходит срок, умирают - это значит, перестают дышать, двигаться, люди перестают воспринимать окружающий мир, чувствовать, думать и говорить. То есть, они становятся мертвыми, и тогда их надо быстро похоронить в земле, потому что их тела начинают быстро разрушаться.
- Мне так не нравится! - заявил я - Зачем они это делают? Я так делать не буду! Я не хочу становиться мертвым - это страшно и совсем неинтересно.
- Но, Ленечка, это неизбежно, это закон природы - сказала мама.
- Ну хорошо, тогда я побуду немного мертвым, а потом опять стану живым - пошел я на некоторый компромисс со смертью.
- Нет, Ленька - сказал папа - ничего не выйдет. Умирают всегда насовсем, это тоже закон природы.
- И что тогда дальше? - спросил я.
- Дальше ничего - ответил папа.
- Как ничего? - не понял я.
- Ну так, очень просто. Вот ты сейчас думаешь, говоришь, что-то делаешь, потому что ты у нас родился и ты живешь. Но ведь мир гораздо старше тебя, ему много миллиардов лет, и все это время тебя просто не было. Ты помнишь, что ты чувствовал все это время?
Меня удивила нелепость вопроса. Если меня вообще не было, то что же я мог чувствовать, если некому было чувствовать!
- Ну вот, после того как ты умрешь, тебя тоже не будет, и будет то же самое, что было до твоего рождения, и ты даже не заметишь, как это случится.
- А почему это я не замечу?
- А потому что пока ты живой, пока ты думаешь и чувствуешь, то смерти еще нет. А когда смерть есть, то тебя уже нет, и ты не можешь подумать или почувствовать, что ты умер. Природа все хорошо предусмотрела. Поэтому можно спокойно жить и не думать о смерти, потому что думать, в сущности, не о чем. Думай, Ленька, всегда о жизни, а не о смерти!
Я на всю жизнь и накрепко запоминал детали тех памятных бесед, которые почему-то протекали по большей части на кухне. Надо сказать, мои атеисты-родители, оба вузовские преподаватели, превзошли самих себя, объясняя мне устройство мира, и все же я в тот памятный мне вечер остался неудовлетворен и раздосадован, потому что на главный вопрос я так и не получил толкового ответа.
Что значит, думать не о чем! Почему это я должен был над чем-то не думать? Кто может мне это запретить?! И я стал из принципа думать изо всех сил, думать о том, что же было, когда меня не было. Я много раз думал о том, что когда-то не мог думать, не мог видеть ни своего туманного мира, ни того мира, где жили мама и папа, а теперь и я, о том, что когда-то я не знал еще, что я - это я, и что вдруг откуда-то совсем из ничего как-то исподволь, незаметно появилось что-то, и главным в этом "что-то" было периодически возникающее беспокойство и иногда даже боль, сменявшиеся затем приятностью и удовлетворением. Потом это "что-то" как-то незаметно разделилось на мир внутренний и мир наружный, и причиной беспокойства чаще всего являлся внутренний мир, но наружный мир умел успокаивать внутренний мир и делать в нем приятное, и постепенно этот наружный мир тоже разделился на части, и главными его частями оказались мама и папа, а еще в нем было много вещей разных размеров, формы и цвета.
Потом я стал понимать, что некоторая часть наружного мира была напрямую связана с моим беспокойством и с моей приятностью. Я стал узнавать эту часть наружного мира, которая отличалась от всех его других частей тем, что как бы наружный мир не менялся, эта часть была постоянно в его центре, и беспокойство и приятность во внутреннем мире часто зависели от того, как эта часть наружного мира взаимодействует с другими его частями. Я никогда не мог увидеть эту часть наружного мира целиком, она вела себя совсем по другому, чем остальной наружный мир. Основным ее отличием было то, что эта часть наружного мира каким-то особенным образом плавно перетекала во внутренний мир, то есть, ее соприкосновения с другими частями наружного мира отзывались во внутреннем мире. Мама и папа касались этой части наружного мира, чтобы во внутренней мире исчезло беспокойство и появилась приятность, и я начал быстро узнавать эти прикоснования и угадывать, что будет дальше, а потом я научился перемещать эту часть наружного мира по остальному наружному миру. Мама и папа брали в руки множество вещей, а иногда брали в руки принадлежащую мне часть наружного мира, и это было очень приятно. В остальное время часть наружного мира, связаная с моим внутренним миром, почти всегда была за какими-то загородками, прутьями или сеткой. Сам наружный мир тогда воспринимался еще совсем короткими отрывками, после чего наступал перерыв в восприятии, а следующий отрывок мог быть уже совсем не связан с предыдущим, как в кино, где большая часть кадров вырезана из ленты. В течение этих коротких отрывков времени я обнаружил, что эта особая часть наружного мира похожа на маму и папу, у нее тоже есть руки, только гораздо меньших размеров, чем у мамы и папы, и эти руки тоже умели брать вещи, и я мог ими управлять.
Надо сказать, что само слово "Я" было чрезвычайно чужеродно по отношению к этим ранним воспоминаниям. Несмотря на понимание тех особых свойств, которые отличали мое тело от от всего прочего мира, я тогда не противопоставлял свое тело остальной части мира, которая им не является, также как я не противопоставлял своей воли внешнему течению событий. В те времена у меня просто не было воли, а были спонтанные действия, вызванные моими спонтанными желаниями; они естественным образом вписывались в течение внешних событий, дополняли их, но отнюдь им не противопоставлялись. Все как бы делалось само собой, и отсутствующее "я" еще не опосредовало мои спонтанные действия. Позднее, когда я, уже взрослый, вновь и вновь возвращался к этим изначальным воспоминаниям, я неожиданно понял, что противопоставление "Я" внешнему миру началось тогда, когда я стал задумываться о результатах своих действий и планировать их сознательно, а не действовать безотчетно. Постепенная замена безотчетных реакций, вызванных безотчетными желаниями, осознанием своих желаний и построением планов действий, мало по малу вызвала ощущение оппозитивности собственных желаний, действий, планов, течению событий во внешнем мире, и опозитивности бытия собственного тела всей прочей физической реальности. Таким образом, на одном конце этой дихотомии оказался весь мир, а на другом конце - то, что я до сих пор называю "Я", за неимением лучшего понимания того, что это есть на самом деле.