Сейчас хотелось воззвать к кому-нибудь. В общем, она и взывала, прекрасно понимая, что никакой бог голоса со стороны не услышит. Вот если б кто знакомый просил, а то вялотекущая атеистка какая-то… Гарвин умрет, и эльфы развеют то, что останется от костра, над рекой. В сердце он останется. А сколько дано человеческой памяти? Особенно если жизнь предстоит длинная… Ох, Гарвин, Гарвин, как же мне хочется, чтобы ты жил, чтобы ты выздоровел, чтобы ты отрезвлял меня своим грубоватым сарказмом и грубоватой откровенностью. Чтобы хоть кто-то честно называл меня дурой два раза в неделю. Чтобы шел со мной, когда я снова отправлюсь в Путь, а я отправлюсь, не сейчас, но вскоре, или через год, или через пять лет…
Встала она поздно, хотя толком все равно не спала, только начинала проваливаться в сон, видела холодные светлые глаза. Если у Милита и Лиасса глаза цвета неба, то ведь у Гарвина — цвета какого-нибудь арктического льда. Очень светлые. Очень холодные. А за этим льдом — обычная ранимая душа, и ведь черт побери, едва ли не более ранимая, чем у его соплеменников. Он изменился после казни брата — так говорила Ариана. А Лиасс не то чтоб избегал разговоров о сыне, но и сам никогда их не заводил.
Завтракать ее заставили. Маркус посмотрел, как она крошит хлеб, сварганил весомый бутерброд — хлеб, масло, сыр и мясо, хорошо хоть медом не намазал — и попросту начал запихивать его Лене в рот, она кусала, жевала и глотала, а он даже перерывов не делал, пока бутерброд не исчез. Вот шиану она пила уже добровольно. Красивая жизнь. Еда берется неизвестно откуда, ни продуктов добывать не надо, ни даже готовить, и все исключительно за красивые глаза.
— Я не хочу, чтобы он умирал.
— Я тоже. Я даже…
— Знаю. Я видела. Ты правильно сделал.
— Ты правда так думаешь?
— Правда. И что про некромантию подумал, и что Милиту не позволил. Все правильно. Спасибо.
У него явно полегчало на душе. Сам-то он не считал, что сделал что-то предосудительное, наплевать ему было на некромантию, но он боялся осуждения со стороны Лены. Будто первый день ее знает.
— Как там шут?
— Дрыхнет без задних ног. Он не один, там Милит.
Да. Правильно. Он — не один. А Гарвин — всегда один.
— Нет, — словно услышал Маркус, — там Владыка. Нет, вряд ли он даст ему уйти, знает, что ты не одобришь. Он, думаю, просто хочет побыть с ним… до конца.
И то ладно…
Шут действительно крепко спал. Спокойно спал. И просто чудо: лицо уже выглядело, словно он всего лишь основательно обгорел на солнце, а плечо — как тяжелый ожог. Но не как обугленное мясо. Лена осторожно поцеловала его потрескавшиеся губы — и шут заулыбался во сне. Ну хоть ему лучше.
Гарвин тоже спал. Лиасс сидел рядом в кресле, развалившись, вытянув длинные ноги, и очень задумчиво смотрел на сына. Недоуменно даже. Он кивнул Лене, встал и отвел ее к окну, чтобы не услышал и не проснулся Гарвин. Не проще было пальцами щелкнуть?
— Ты предлагала ему жизнь, да?
— А что толку, — расстроенно проворчала Лена. Лиасс нетактично настаивал:
— Предлагала? И он отказался?
— Он не захотел. Лиасс, он не захотел жить… — она умолкла, чтобы заткнуть истерический взвизг. Или всхлип. Владыка обнял ее. Знает ведь, зараза, что ее это успокаивает. Лена положила голову ему на плечо и пожаловалась: — Как можно не хотеть жить, когда жизнь налаживается? Ведь он и поправился бы быстрее… А сейчас что — сидеть и ждать, когда он умрет, или сказать вам: дайте ему этот отвар? Не смогу я сказать. Не смогу. И он умрет не легко, а в мучениях. Не послушайся меня, Лиасс, а?
— Он не умрет в мучениях, Аиллена.