Боже мой. Не десять и даже не пятнадцать лет. Она об этом-то думать боялась, а уж о большем сроке и подавно. Не надо было звонить домой. Не надо было дожидаться милиции, не надо было играть в скромно сбежавшую монашку, прямо там, в толпе, сделать шаг, постаравшись не прикоснуться ни к кому, чтобы не прихватить с собой. Сразу, как только Витька Долинский свалил Корина на заплеванный асфальт — и какая разница, что подумают свидетели, им никто не поверил бы, ведь не исчезают прямо с места солидные немолодые тетеньки… Развела лирику, с мамой поговорила… И теперь — тридцать восемь лет. Целая жизнь. Целая бессмысленная жизнь Елены Андреевны Карелиной. Тридцать восемь…
— А…
— Все, — торопливо сказал он. — Все здесь. То есть не все здесь, в Тауларме, но все живы и здоровы. Клянусь. Подожди. Они еще не поняли, что именно почувствовали полчаса назад. Я тоже не сразу понял… Отвык уже, Лена. Связь оборвалась, когда ты ушла из парка. Сразу. Мы… Мы думали, что ты погибла.
— Ага, вон монументов наставили, — сварливо пробормотала Лена, пытаясь осознать чудовищную цифру. Тридцать восемь лет. Без связи. Шут едва три дня пережил, когда она сбегала в Трехмирье за Милитом, потому что связь, тогда еще неуверенная и зыбкая, пропала. А Лена продолжала чувствовать их и в Новосибирске. Они не исчезали. Они всегда были с ней.
Он не чувствовал ее тридцать восемь лет.
— Где он? — спросила Лена.
— Где-то здесь, — отозвался Лиасс. — Может быть, и дома.
— Он единственный ждал тебя все это время, — глухо произнес Гарвин. — Он единственный верил, что ты жива. Что бы ему ни говорили, он повторял: «Надежда не умирает». Я уж столько ему доводов придумал — не помогало. Я злился, потому что… Бесплодные надежды губительны. Он сейчас, наверное, не верит сам себе. Прости, Лена.
Приехали.
— За что?
— Я не верил, что ты жива. Что ты вернешься. Думал… что надежда умерла.
Нагнуться и поцеловать его не было никакой возможности. Утешить его вообще никогда никакой возможности не было: ему было наплевать, что думают окружающие и как они оценивают его слова и поступки. Самым строгим и беспощадным судьей для Гарвина был Гарвин, и права на апелляцию он не признавал. За что прощать? Как объяснить ему, что никакой вины нет? Что она сама перестала бы ждать и верить? Лиасс приобнял ее за плечи и вдруг потерся щекой о ее волосы.
— Главное, что она вернулась, Гарвин.
Он наконец встал, не выпуская Лену. Так они еще постояли втроем. Скульптурная группа уже привлекла внимание. Вроде никого и не было на площади, но вокруг уже появлялись эльфы, кто-то с восхищенным трепетом произнес: «Аиллена!» — и шепоток пошел гулять по Тауларму. Лена повернула голову и улыбнулась всем сразу. Я люблю вас, эльфы.
Лиасс отстранился с видимой неохотой, поэтому Лена взяла его за руку, а Гарвин, никак не реагируя на небольшую толпу, обнял ее за талию, Гару умудрился втиснуться между Леной и Лиассом, и так они пошли к дому. Лена не знала, как он называется. Это было и административное здание, и казарма для черных эльфов, и библиотека, и архив, и личные апартаменты Владыки… и личные апартаменты Аиллены. По крайней мере, так было раньше. Тридцать восемь лет назад. Она даже споткнулась и нисколько не удивилась, когда Гарвин подхватил ее на руки. Ну пусть несет. Ему это нужно, а если Гарвин позволяет себе открыто проявлять чувства, то его ни в коем случае нельзя останавливать. Тем более что ноги все равно подозрительно подгибаются и спотыкаться она будет на каждом шагу, а лестницу и вовсе не одолеет. Целая жизнь. Она еще помнила, какой старой казалась себе тогда, на площади, когда посмеивалась над забавным нарядом тощенькой девчонки. Старой. Пожившей. Повидавшей. Какая дура была — в сто раз глупее той самой девчонки. Подумаешь, дефолт с перестройкой она пережила. Когда начался ельцинский бардак под знаменем построения капитализма для отдельно взятых личностей, она считала, что у народа отняли уверенность в завтрашнем дне, отняли надежду, что впереди все страшно и туманно… Надежду у нее отняли… На мирное существование по талонам с аккуратно выплачиваемой пенсией. Что отняли у Гарвина эти тридцать восемь лет, если он, пророк, понял, что надежда умерла. Просто — надежда. Его надежда на что-то, о чем он никогда и не говорил, отмалчивался или отмахивался, и только два слова выжимал из себя «Приносящая надежду»…
В комнате — ее гостиной — Гарвин постоял еще, не ставя ее на пол, но потом засмеялся и все-таки поставил и наконец-то поцеловал. И Лена его тоже поцеловала. Никогда брата не было — и не надо, потому что брат нужен, когда друзей нет, а когда есть Гарвин и Маркус…