Нейтрализатор был у нее приготовлен, хранился на холоде в плотно закупоренной баночке. Так он оставался пригодным почти месяц. Она промыла ранку (и в самом деле поверхностную) с помощью сделанного по ее заказу еще в Тауларме подобию шприца, и шут быстро довольно заулыбался: действовал отвар так же быстро, как и кашица с прозаическим названием «жгучка». Порез на руке даже зашивать было не нужно, Лена тоже промыла его, смазала своим бальзамом и крепко перевязала. Лечить разбойников ей не дали эльфы («Пусть помучаются, Светлая, это чепуха, не смертельно и даже не опасно, пройдет»), она и не стала настаивать.
Труднее всего оказалось снять платье. Руки упорно не поднимались, потому пришлось снимать его через ноги. Синяк был впечатляюще багровым. Шут осторожно помял ей бока, прислушался и не очень уверенно сказал:
— Вроде бы не сломано. Но ты все ж скажи, где мазь держишь. Хуже точно не будет. А то, может, позовешь Владыку?
— Ага. Владыка, я пальчик порезала и коленку ушибла…
— Как знаешь. В общем, неопасно, но тебе будет больно.
— Сам говоришь, что у меня мази чудодейственные.
— Говорю, — засмеялся он. — Давай-ка полежи…
Лена, не споря, забралась под одеяло. Если дышать неглубоко и не шевелиться, то и вовсе даже ничего. Нет переломов. Все-таки нет. Субъективные ощущения можно не учитывать, потому как повышенной терпеливостью к боли она никогда не отличалась, а уж философским отношением к ней особенно.
Странно. Внезапно сформулировавшиеся самотребования к собственным будущим Странствиям казались нерушимо правильными. Может, внушил кто? Надо будет потом поговорить об этом с кем поумнее и поопытнее, хоть с Лиассом, хоть с драконом…
Она уснула, хотя был белый день, и благополучно проспала до рассвета. До предрассветного холода, точнее. Отчего-то это было самое холодное время суток, даже в доме начинали стучать зубы. Рядом неслышно дышал шут, он был теплый, и Лена прижалась к нему битым боком. От движения стало больно, а потом нормально, особенно когда он, не просыпаясь, обнял ее. И ничего больше не надо. Малюсенькую комнатку, набитый свежим сеном матрац (и никаких тебе ароматизаторов и освежителей воздуха), кусок хлеба с сыром, родниковую воду и ощущение, что он рядом. Лена поразмышляла, почему шут так переживает, что у них не может быть детей, ведь больше, чем она… Впрочем, это довольно просто: ее страдания на эту тему приутихли по достижении критического для материнства возраста: после тридцати пяти она уже не хотела рыдать о своей загубленной жизни, глядя на маленьких детей. Потому что было поздно. А шут — мужчина, ему никогда не поздно. Знал он о том, что навсегда лишается возможности иметь детей, когда соглашался на коррекцию? Знал, наверное. В двадцать два года инстинкт отцовства еще может спать крепчайшим сном. Потом он не встречал женщин, от которых хотел бы иметь детей, пока не заметил в огромной тесной толпе растерянную неуклюжую тетку в черном платье… Маркус тогда решил, что шут видит Странниц, как и он сам, даже когда те не хотят быть узнанными. А он не видел. Ему неинтересно было, Странница Лена или нет. Он даже не понял, почему обратил на нее внимание.
Какая она одинокая. Ну посмотри на меня, сестра, и тебе станет полегче. Одиночество в толпе — это немногим знакомо и понятно. Увидела, конечно, меня трудно не увидеть, только все равно… не так увидела. Почему такая растерянная? Что-то случилось. Она не поглазеть на казнь пришла, ей неинтересно любоваться, как шут встанет на колени и попросит милости. Не нравится ей, когда людей ставят на колени. Даже интересно, чем это может кончиться. Ух, какие лица. Как увлекательно, как зрелищно: стеклянный крест, чистая рубашка — чтоб кровь виднее была… Говорят, эти плети рвут кожу даже через куртки. Больно, наверное. Да что это я — наверное… Наверняка. Ну-ну. Любуйтесь. Сладостно, когда кого-то унижают, греет мысль: а не меня… есть только хочется. Вот сейчас как забурчит в животе на всю площадь, Карис мастер в усилении звука. Зачем крест ставят стеклянный? Ну и прочный, а что, бывало, что кто-то ломал деревянный? Ага, выворотил из помоста, хрястнул о колено — и ну махать половинкой. Хотя зрелище красивое — он же прозрачный, я словно к воздуху привязан.