Не верилось, что в жизни Ирки и Жени прошли минуты. Не верилось, что мама едва успела картошку почистить в суп, она непременно варила на обед суп и пилила Лену, что та суп не ест. Эх, мама, видела б ты, как дочка суп рубает прямо из котелка, подставляя под ложку толстенный кусок хлеба… Минуты — и годы. А если и там — годы? Тогда ведь тем более ничего не изменить.
Вот еще одно оправдание для самой себя. Почему шут находит ее забывчивость естественной? Что тут естественного — забыть близких? Ей-то и сказки рассказывали, и в зоопарк водили, у нее замечательные родители и прекрасные друзья…
Проснулся шут и первым делом начал снимать с нее ночную рубашку, но без всяких эротических целей: посмотреть, как выглядят ее синяки. Синяки ему не понравились очень, он задумался, нахохлился, потер переносицу.
— У меня или Маркуса уже светлеть бы начали, а у тебя вон еще какой черный… Лена, надо бы…
Без намека на стук вошел Гарвин. За это Лена наградила его взвизгом и швырянием сапога. Гарвин-то сапог поймал, а вот у Лены от резкого движения выступили слезы на глазах. Шут загородил ее и недобро напомнил:
— Тебя, кажется, просили стучать, прежде чем войти.
Гарвин отстранил его, точнее попробовал отстранить, шут уперся, и эльф просто отшвырнул его в сторону. Лена собралась было возмутиться, но в светло-голубых глазах была такая тревога, такая озабоченность, что возмущение застряло на полдороге. Не задержав на Ленином бюсте даже секундного взгляда, Гарвин принялся рассматривать синяки, осторожно поводил над ними ладонями — Лена почувствовала холод — и облегченно вздохнул:
— Ну теперь, полукровка, ты можешь дать мне в глаз.
Шут, сердитый и колючий, завернул Лену в одеяло.
— Ты же знаешь, она смущается.
— А ты знаешь, что меня ее сомнительные прелести не волнуют. Но волнуют возможные переломы. Аиллена, в одном ребре все-таки трещина. Давай исцелю…
— Это опасно для жизни? — сухо спросила Лена, не обидевшись на «сомнительные прелести».
— Ты знаешь, что ничуть. Но больно. А ты плохо переносишь боль. Даже для человека.
— Тогда обойдусь. Кто тебя позвал?
Гарвин помедлил, помялся, но все-таки сказал:
— Разве не ты?
Шут перестал застегивать штаны и сел на кровать:
— Ты услышал ее?
Гарвин неопределенно пожал плечами.
— Мне показалось. Потом… потом я понял, что с ней плохо… Вот и пришел.
— Поздновато.
— Я пришел вчера. Только Маркус сказал, что она спит, и я не стал беспокоить.
— Ты испугался за нее? — тихо спросил шут, и Гарвин тихо ответил:
— Да.
— Только стучаться все равно надо, — буркнула Лена. Бесполезно. Трудно избавляться от привычек. Особенно если привычкам сотни лет. Если Гарвин не видит ничего странного в том, чтоб вломиться в комнату, увидеть неодетую женщину и даже глаза не отвести из вежливости, то он не поймет и очень простой истины: если его не смущает такая ситуация, то она может смущать женщину. Уловив ход ее мыслей, Гарвин решил ее утешить:
— Аиллена, ну я уж столько обнаженных женщин видел…
— Меня зато немного мужчин видели обнаженной, — проворчала Лена. Гарвин удивился:
— Но я-то уже видел. Я же тебя лечил.
Шут чмокнул ее в щеку:
— Он безнадежен. Может, правда дать ему в глаз? Тем более что сам предлагает…
— Что такое Приносящая надежду? — очень кстати спросила Лена, внезапно вспомнив, что шут в первые недели называл ее практически так же. То есть не называл. Он искал объяснения своему поведению, своим ощущениям и все время повторял, что он жил без надежды уже очень-очень давно, а появилась Лена — и надежда вернулась. И Лиасс называл ее так, когда приходил в Сайбу за помощью. И Милит. Гарвин неопределенно пожал плечами, а шут явно понял, что к чему.