В доме горел свет. Печальная тень Марии мелькала в окнах.
«Не жди! – с озлоблением подумал Науменко. – Не приду...»
Свернув к освещённому сельсовету, без стука вошёл.
Сазонов читал, напялив на нос тесные очки, которые при появлении Науменко поспешно сдёрнул и сунул в стол.
- Стихи вот читаю, – пробормотал он, прикрыв книгу. – Мыслей в них – прорва! Есть прямо мои мысли. Их, оказывается, за тысячи лет до нас высказывали:
- Удиви-ительная штука! Если с умом читать – на всё ответ сыщешь. Только неспокойно после этого. И обидно... Мы узнаём, а это ещё до нас знали... Забавно, а?
Науменко не ответил.
- Не спится?
- Поговорить надо.
- Приспичило?
- Дальше некуда. Ты вот очки носишь. Хоть бы раз через них присмотрелся. Что, мол, ты за человек, Науменко?
- Я и так вижу, – улыбнулся Сазонов. – В главном – наш человек. Конечно, не без вывихов... Так они у всякого есть.
- Смотря какие вывихи... Пью я... Знаешь от чего?
- Знаю. От несоответствия дел мыслям.
- Мудрёно говоришь.
- Что ж тут мудрёного? – пожал плечами Сазонов. – Думаете сделать так, а получается иначе. Вот и ломает вас совесть. Значит, чуткая она, отзывчивая...
- А тебя не ломает?
Сазонов, словно не слыша вопроса, открыл ящик стола и, достав из него дощечку с лобзиком, начал старательно выпиливать что-то.
- Боишься ты один на один говорить! – упрекнул Науменко.
- Вы сперва сами в себе разберитесь, – скрипя пилкой, отвечал Сазонов. – А потом поговорим. Когда в голове путаница – человек не знает, чего он хочет. И тут уж ничем не поможешь, сколько не старайся. А вы, как я понял, помощи хотите...
- Ничего я не хочу от тебя. И говорить больше не стану! Ты не только меня, ты себя боишься! Мешком из-за угла стукнутый...
Сазонов отложил лобзик, стряхнул с коленей пыль и опилки.
- Засиделись мы, – сухо сказал он. – Скоро утро...
Глава 9
Угрюм, ох угрюм Илья! И сколь себя помнит, весёлым не бывал. По пальцам можно пересчитать дни, в которые улыбался. А хотелось улыбаться, радоваться хотелось, если радость накатывала. Да полно, было ли такое! Может, от скуки чудак какой-нибудь, вроде Евтропия, про радость байку сочинил? Если и есть она на земле, радость, то ходит не по той дороге, которую топчут кривые ноги Ильи.
Большой рот его с двойным рядом зубов, заготовленных на двух едоков, приоткрыт в вечной страшновато-недоумённой гримасе. Над низким шишкастым лбом – грязно-седые космы. Калмыковатые глаза неподвижны и оживают лишь при виде доброго коня.
И ноги бубликом, и страсть к лошадям – отцово благословение... От матери-казашки досталась покорность судьбе и полурусское обличье. И ещё умение плодить детей.
Не сумев разродиться последним, жена, тихая, покорная бабочка, скончалась, оставив Илье трёх.
Надо бабу в дом принять, но кто пойдёт к многодетному! Фёклу пригласил – она переночевала, а утром высказалась: «По силе ты – вроде мужик, а запах козлиный. Хоть бы в бане его отпарил... Сам запаршивел и детей довёл...». Стукнуть бы её за это, но ведь и то верно, что детей запустил. Всё сам: шей, стирай и мой – а их трое. Тут ещё здоровье подшаливать стало.
Молодым был – коня себе присматривал. Приглядел у Мартына Панкратова жеребёнка, но попался. Смертным боем бил его Панкратов. Вот и сказываются теперь те побои.
Выплёвывая гнилую кровь, бессонницей бродит Илья то по ограде, то по избе. А на кровати, укутанный в лохмотья, льдинкой дотаивает мальчонка. Не успел родиться, сказали: «Не жилец». Но парнишка по сю пору живёт, только ножонками слаб. Летом кое- как ползает, а зимой и ползать не может. Испростыл, видно.
Тенью слоняется над умирающим ребёнком Илья. Седые космы почти касаются прозрачного детского лба.
Жалко! Много детишек похоронил и над каждым могильным холмиком отсиживал день, вечер, ночь. Светлыми червячками ползли по землистым щекам молчаливые, скорбные слёзы.
Когда схоронил первого, на кладбище пришёл Пермин, хотел силком домой увести.
- Не горюй, Илюха! Обратно не вернёшь...
- Уйди! – жутко проскрипел Илья. Голос нутряной, сиплый.
- Пойдём! – уговаривал Сидор. – За помин души выпьем...
- Уйди, – тем же леденящим душу голосом просил Илья.
- Ничего ведь не высидишь...
- У-ух, зануда! – выкрикнул Илья и швырнул в него могильным комком.