- А может, шальная искра попала? – предположил Дугин.
- Искры снизу разве падают?
- Всё могло быть, – с меньшей уверенностью проговорил Дугин. – Ты нынче баню топила, Агнея?
- Топила.
- Ну вот, от вас и загорелась, должно. Сам пожарник, а до того распалишь, что всю деревню готова сжечь... Попала одна искра, другая – и пошло чесать...
Над селом ещё гудел пожарный колокол, висевший на каланче.
- Разохотился дед Семён! – засмеялся Евтропий. Разговор о пожаре на том и кончился.
А колокол по-прежнему призывно звенел над Заярьем.
Для каждого случая у старика имелся особый звон.
В праздники весело наяривал «Камаринскую», рекрутам выводил «Соловья-пташечку», на пожар звал тревожно и торопливо: «Хватит дрыхнуть, хватит спать!», о похоронах возвещал скорбно и торжественно. И хоть нечасто говаривал колокол, а руку деда Семёна узнавали сразу.
- Потушили уж! – закричал Евтропий, влезая на каланчу по ветхим ступеням. – Отдыхай, хватит звонить!
- Не мешай! – отмахнулся старик, и снова звон поплыл по деревне.
Он падал на крыши домов, через окна проникал в задубевшие людские души, а люди гадали: отчего им не по себе?
Звуки тоньше мыслей, острее слов.
И хоть шли они не от мудреца, не от пророка, а от медного колпака, в котором яростно, неуёмно бесновался строптивый, непослушный язык, а достигали скорее, задевали больнее.
Вот, видно, за этот кощунственный вызвон и заслали в Тобольск, на каторгу, угличского его собрата...
И старик звонил без устали. Безжалостно разгоняя человечью сонливость. Шапчонка сбилась на затылок, седой пух на голове мотался гоголем, в щуплой старческой груди колоколом же стучало изношенное сердце.
- Будет тебе, Семён Саввич! Не тревожь людей! – отнимая у ослабевшего старика верёвку, укоризненно сказал Евтропий. – Они и так покой потеряли...
С крыши амбара чёрный, как головня, спустился Сазонов. Обожжённой до пузырей рукой хватанул горсть снегу и приник губами, окрашивая его кровью.
- Эк устарался! – сочувственно сказала Агнея. – Одни себя не жалеют, другие...
Она оглянулась: Ворон исчез.
- У тебя сало гусиное есть? Нет? Ну, айда ко мне, – оглядывая ожаленного огнём Сазонова, предложил Ямин.
- Всё обличье испортил, – отмачивая дома ставшее безбровым, всё в кровоподтёках и пузырях лицо председателя, говорил он. Привыкнув к послушанию огня, он поражался его непокорству. – Вон чего огонь сотворил с человеком! – вдоволь насмотревшись, усмехнулся. – Бабу тебе надо. Оказия вышла – и поухаживать некому.
- Где её взять?
- Где все берут.
- Про меня не запасено.
- Э-э, не прикидывайся телком безрогим! Все живые твари по паре. Приглядел кого?
- Нет ещё.
- Ну, приглядишь, – успокоил Гордей. – Девок много, а председателей раз, два – и обчёлся. Вызови в Совет, кулаком по столу двинь: такая, мол, сякая, не мазаная-сухая, жениться на тебе желаю. Протокол составь – и делу конец.
- Ловко у вас выходит!
- А кого ишо рассусоливать-то? Смелость города берёт!
Города и мне доводилось брать, а тут одной смелости мало...
- Может, заночуешь у меня? – пригласил Гордей, по себе зная, что тоскливо человеку одному. – Места хватит.
- В Совет надо.
- Моргуешь подкулачником?
- Умный вы человек, а как сморозите... Хоть стой, хоть падай.
- Тебе падать нельзя. Оставайся, – просил Гордей. – Я ужин соберу...
- Если не стесню – останусь. Отдохнуть бы сперва...
- Отдыхай, кровати не жалко.
- Поговорить мне хотелось, – слабо возражал Сазонов.
- После.
Сазонов лёг, закрыл глаза: то ли уснул, то ли притворяется...
Возвращаясь из Бузинки, вошёл Пермин.
Через порог шагнул властно, не здороваясь, как привык домой входить.
Гордей с сыном и Фешкой сидели за поздним ужином. Пригласить – муторно сидеть рядом; не пригласить – хоть и недруг, а порог перешагнул – гость. Пересиливая себя, Ямин отложил в сторону деревянную, в цветках, ложку, вежливо проговорил:
- Подсаживайся к угощению. Похлёбка жидковата, да крупа, сам знаешь, куда уплыла.
- Сдохну, а кулацкое хлебово есть не стану!
- Не пузырись, Пермин! Я в доме гостей не обижаю, – вздыбился над столом Ямин, огромный, разгневанный. – Но мотри, однако...
- Тятя! – потянул за рукав Прокопий: не останови – беда случится. – Опомнись, тятя!
- Ладно, – усмехнулся Гордей, – не хошь хлеба-соли отведать, сказывай, зачем пожаловал.
- Пришёл я сказать тебе: выметайся, пока не поздно! Нам тесно двоим в Заярье!