Заболела мать Сашука, она может погибнуть, если не отвезти ее немедленно в больницу. Бегает отец,— ни лошади, ни машины нигде нет. Только у одного сытого бюрократа «газик». Но ему чужая беда — не беда. Неохота ему время терять — ждать, пока обернется машина. Тут всплывает в памяти Сашука, свидетеля разговора отца с бюрократом, образ злого начальника, которого побил Жорка, и непонятное слово, которым его назвал рыбак. «Сам себя не помня, Сашук сжимает кулаки и что есть силы, со всей злостью, на какую способен, кричит в налитую, обтянутую рубашкой спину: «Самордуй!» У него уже составилось представление о типе людей, которых можно обозвать этим словом.
А матери все хуже. На счастье, приезжает с прогулки Звездочет. Сашук ведет к нему отца. У Звездочета, конечно, сомнений нет — надо везти. У жены его тоже сомнений нет — везти не надо: «Хватит с меня грязи, благотворительности, паршивых мальчишек...»
Не потерявший совести Звездочет отвозит мать Сашука в больницу, но и жена на своем настояла — на следующий день семья уезжает на курорт.
А Сашуку снится сон. Звездочет везет его проведать мать в больницу — то есть не везет, Сашук сам ведет машину, а Звездочет рядом, пассажиром. На дороге встречают развалившуюся машину самордуя. Тот униженно просит подвезти его. Но Сашук и Звездочет непреклонны: «Пусть теперь сидит здесь. Пускай знает про справедливость».
Мчится машина, сигналит Сашук, и встречает их мамка, веселая, совсем здоровая. Доктор говорит Жоркиным голосом:
«У нас в два счета. Наука!»
«Тогда садитесь,—говорит Звездочет,— и я отвезу вас на край света. Или прямо в космос...»
Тут Сашука разбудили, и он заходится отчаянным плачем.
«— Ты чего, дурной? — удивляется Жорка.
— Не-правда!..— захлебывается слезами Сашук.
— Что — неправда? — спрашивает Иван Данилович.
— Все неправда! — кричит Сашук и плачет, спрятав лицо в согнутый локоть» (стр. 213).
В сказках справедливость восстанавливается волшебством, в реалистической повести Дубова — во сне.
Только во сне оказывается здоровой мать, только во сне может Сашук научить самордуя справедливости...
Уезжает Звездочет с семьей. И Сашук дарит Анусе самое дорогое, что у него осталось,— кухтыль из зеленого стекла. Сашук счастлив своей щедростью, Ануся счастлива подарком.
«Мать смотрит на кухтыль, ноздри у нее начинают раздуваться и белеют.
— Опять какая-то грязная гадость?
Она выхватывает у Ануси кухтыль, яростно отбрасывает его в сторону [...]. Ануся в ужасе всплескивает руками, поднимает опавший мешок из сетки — там звякают стеклянные обломки.
— Зачем! Как не стыдно! — кричит Ануся и, заливаясь слезами, бросается к отцу: — Папа, папа, ну скажи же ей!..
[...] Вместе с кухтылем разбивается еще что-то такое, чего Сашук не умеет сказать словами, но отчего ему становится невыносимо горько».
Вот так и ранят детские души равнодушные или злые люди.
Потом та история с Игнатом — гибель щенка. Сашук корит себя: оставь он кутенка дома, может, жил и жил бы...
Насыщенны событиями, переживаниями, мыслями дни мальчика у моря. Были радости — дружба с Жоркой, Звездочетом, Анусей, знакомство с «оранжевым богом». Были горечи, встречи, жгущие душу несправедливостью плохих людей.
Всю гамму переживаний пройдет десятилетний читатель вместе с Сашуком. С ним будет счастлив поездкой на автомобиле, с ним будет плакать над погубленным бессмысленной злобой щенком, над чем-то разбитым вместе с кухтылем...
И взрослый читатель не останется равнодушным к этой глубоко эмоциональной, трогательной повести о справедливости и зле.
Трудно быть маленьким. Не забудем об этом. Постараемся помочь каждому Сашуку, с которым столкнет нас жизнь, чтобы меньше было вокруг него непонятного зла, чтобы жил он в мире справедливости — в мире Жорки, Ивана Даниловича, Звездочета, а не Игната и Анусиной мамы. К этому зовет Дубов, об этом его мечта, тревога и забота.
Не буду говорить о двух повестях Дубова, опубликованных в 1963 году. Одна из них — «У отдельно стоящего дерева» — не связана с нашей темой. Ее герои — взрослые; действие происходит во время войны, и написана она под свежим впечатлением недавних событий. Время работы над повестью указано 1945— 1963, и первая дата чувствуется отчетливее, чем вторая,— повести не хватает той художественной зрелости и глубины психологической трактовки, которыми вполне обладал Дубов к 1963 году.
Другая повесть — «Небо с овчинку» — о подростках, их приключениях в лесном поселке. Повесть написана мастерски. Лепка образов, изображения быта, пейзажи — все это на уровне тех повестей, о которых мы говорили в последних главах. Не разбираю эту повесть, написанную увлекательно и добротно, лишь потому, что в творческой биографии Дубова мне представляются особенно интересными его взлеты к новому литературному качеству, к новой силе художественного исследования, к большей значительности в изображении детей и взрослых, их психологии и взаимоотношений.