«Лучше полежи немного, а то он тут недалеко стоит и смотрит».
Так я очень долго стоял, пока, наконец, свободная гайка пропищала совсем особенным голосом, как я догадываюсь:
— Вылезай, ничего не поделаешь: стоит.
Хвост исчез. Показалась головка с черной полосой на щеке. Пискнула:
— Где же он?
— Вон стоит,— пискнула другая,— видишь?
— А, вижу,— пискнула пленница.
И выпорхнула. Они отлетели всего несколько шагов и, наверно, успели шепнуть друг другу:
— Давай посмотрим, может быть, он и ушел.
Сели на верхнюю ветку. Всмотрелись.
— Стоит,— сказала одна.
— Стоит,— сказала другая.
И улетели».
Тем и кончается рассказ. Он занимает чуть больше странички. Лаконизм его как бы конденсирует лиричность повествования — лиричность в сплаве с юмором (такой сплав и в «Еже»).
Рассказчик наблюдает за гайками в бинокль — этим подчеркивается точность описания их повадок. Читатель невольно переносит достоверность зрительного наблюдения и на слуховое — воспроизведение диалога птичек.
Отчетлив ритмический строй диалога гаек: он носит стоккатный характер, противопоставленный плавности предшествующего описания и соотнесенный с отрывочностью фраз, передающих писк птичек короткими репликами. В том же стоккатном ключе заключительная авторская фраза: «И улетели».
Пришвин писал о себе, что он «[...] формальные трудности преодолевает исключительно ритмикой нарастающего чувства, приближающего его к материалу в такой степени, что сам он как бы сливается с ним» (т. 4, стр. 11).
Думается, что рассказ «Гайки» может служить иллюстрацией этого признания.
Главное действующее лицо в рассказах Пришвина о природе — он сам: охотник, наблюдатель, ученый, художник — искатель слов, точных и поэтичных, искатель правды.
Зорко вглядываясь в природу, Пришвин исследует и свой внутренний мир. В автобиографическом очерке «Охота за счастьем» он пишет: «Одно для меня ясно, что охота неразрывно связана с детством, что старый охотник — это человек, до гроба сохраняющий очарование первых встреч ребенка с природой. Крошкой я помню себя с луком в руке, подстерегающим в кустах часами самых маленьких птиц, подкрапивников. Я их убивал, не жалея, а когда видел кем-нибудь другим раненную птицу или помятого ястребом галчонка, то непременно подбирал и отхаживал. И теперь, часто размышляя об этой двойственности, я иногда думаю, что иные наши высокие чувства тоже питаются кровью» (т. 4, стр. 240—241).
Переживания детства «через посредство охоты»... Эта мысль объясняет, почему так много охотничьих рассказов, как, впрочем, и других, Пришвин адресовал детям. «Для меня охота была средством возвращаться к себе самому, временами кормиться ею и воспитывать своих детей бодрыми и радостными» (т. 4, стр. 257). Я выделил последние слова в цитате потому, что к той же цели стремится Пришвин-писатель в отношении всех детей, всех читателей его охотничьих рассказов. Раскрывая красоту и глубокую содержательность природы поэтическим ее изображением, он тем самым приближает читателя к природе, к пониманию осмысленности поведения всех тварей — птиц, собак, зайцев, ежей... Он учит детей языкам природы.
Свой внутренний мир Пришвин исследует с той же пристальностью и зоркостью, что и мир окружающий. Ему больше с руки писать от первого лица, чем от имени вымышленного героя.
А когда он пишет в третьем лице, то герой произведения часто все же он сам (как, например, в автобиографическом романе «Кащеева цепь»). В великолепной его повести «Женьшень» есть, разумеется, вымысел и, вероятно, не только в том, что автор провел на Дальнем Востоке три месяца, а не годы, как рассказчик, от лица которого ведется повествование. Вымысла у Пришвина вообще, очевидно, не больше, чем необходимо для художественно выразительной передачи подлинных наблюдений, иногда синтеза нескольких наблюдений в одном изображении. Вымысел ему был нужен не больше, чем, скажем, Левитану. Задачи их жизни в искусстве отчасти сравнимы: оба передавали свое видение природы — один в цвете и колорите, другой в колоритнейшем слове. И этого было достаточно обоим для полного творческого самовыражения. Прибавим: для Пришвина еще и самоанализа.
Хотя рассказчик в «Жень-шене» не идентичен автору, все его мироощущение, восприятие природы характерно для Пришвина. Но есть черта, выступающая в этой повести отчетливее, чем в рассказах, о которых шла речь. И потому, хотя «Жень-шень» не входит в круг детского чтения, упомяну об одном эпизоде повести.