Так кончилась жизнь одного из героев повести.
И вскоре открывается смысл намеков, неясных Юрке реплик, одно из значений разговоров о страусе, прятавшем голову, одна из причин бегства в бутылку.
«Лицо Юливанны дрогнуло, она закусила губу, потом, сдерживая себя, с трудом проговорила, все так же глядя в землю:
— Пошлите телеграмму... Деньги у меня в сумочке, в палатке. Там его паспорт и адрес...
— Кому телеграмму?
— Его жене.
У папки отвисла челюсть, глаза деда спрятались в морщинах, мамка и Максимовна переглянулись, лица их одеревенели.
— Как же это,— сказал дед,— а...
Юливанна подняла голову, посмотрела ему в лицо.
— Я не жена... Мы... А, да что вам до этого?..
Она повернулась и пошла назад, к берегу» (стр. 353—354).
Там она потеряла сознание. Привести ее в чувство не удавалось. Появляется со своим грузовиком шофер Сенька-Ангел. Всегда у Дубова, когда он изображает среду душного мещанства, подлости или тупой бюрократизм, появляются и хорошие, справедливые люди. Сенька-Ангел сразу уловил, что не потрясение несчастьем, не сочувствие горю владеет сейчас мыслями Юркиных родителей и деда, а нежданная радость — роскошная сплетня. Сенька увозит еле живую Юливанну в больницу, у нее шок.
А в Юркином доме смакуется событие. Мальчик «не мог больше выносить, не мог видеть, как они переглядываются, подмигивают, кивают друг другу и говорят, говорят что-то неуловимое, скользкое и чему-то даже будто радуются... Как они могут?!»
Ночью папка куда-то уходил. Позже Юрка понял, что ходил он к палатке. Все следующие дни он пьянствует беспробудно. А дома гости, сплетни, сплетни.
«— Так ить это и сразу бы догадаться... Он же перед ей прямо расстилался. Разве законный муж о седой голове будет перед женой эдак-то: Юленька да Юленька...» (стр. 359).
Это Максимовна говорит — радостно находя оправдание тусклой своей жизни с дедом.
Приезжает жена Виталия Сергеевича со взрослым сыном. Их больше всего беспокоит, как машину в Москву перегнать и увезти вещи. Это важнее горя, важнее открытия, что ее муж был тут с Юлией Ивановной. Юрка теперь понимает, почему Виталий Сергеевич уехал от жены. Он увидел еще одну ипостась того мещанства, той тусклой жизни, которую он возненавидел. Мать и бабка наговаривают жене наперебой на Юлию Ивановну, и жена жадно слушает...
Облетевший куст тамариска был предвестием несчастья. Теперь Юрка находит запутавшийся в корнях тамариска надорванный листок с отпечатавшимся на нем следом каблука. Это рисунок Виталия Сергеевича — «Счастье»...
Тонка и прочна художественная ткань повести, сложен ее рисунок. Все выраженное и в то же время недосказанное в эпизодах, разговорах, иногда словно незначительных, иногда ведущихся как будто об одном, а на деле скрывающих важный подтекст, складывается в композиционно строгую картину. Ничего лишнего. Каждая деталь и каждое слово необходимы — отсутствие хоть одного уменьшило бы многозначность повести, нанесло урон психологической точности, полной убедительности поведения героев, внутренней логике характеров.
Вот уже позади трагические события, уже мы прочли, как лебезившее перед Юлией Ивановной семейство обливает ее помоями; кажется, к концу идет повесть, но к Юрке шторм еще только подкрадывается.
Возвратилась из больницы за своими вещами Юлия Ивановна — она поникла, погасла, постарела. Ее провожает Сенька-Ангел. На ее «здравствуйте» никто не ответил, кроме деда.
«— Странно,— сказала она.— Я не помню где, но у меня были деньги... Не очень много, но были...
Папка ужасно засуетился, дедовы глаза спрятались в морщинах, рот у Максимовны вытянулся в ниточку. А Юрку почему-то обдало жаром».
Юливанна попросила немного денег в долг.
«Время шло, а они молчали. Молчали и молчали...
— Еще чего! — сказала мамка.— Кабы у нас лишние деньги, мы б тоже по курортам ездили... А тут не знай, чем рты напихать...
— Деньги мы не куем,— сказала Максимовна,— у нас лишних не бывает».
А добрый дед, скормивший птенцов коту, молчит.
Сенька уводит Юливанну: «У них зимой снега попроси — удавятся, не дадут...»
И тут все, что копилось в душе Юрки за время знакомства с приезжими, все, что он понял и почувствовал в укладе, мыслях, поступках своей семьи (уже и о Сеньке-Ангеле хихикают: «Один утоп, другой присоседился. Такие небось не пропадают») — все взрывается ненавистью, слепой яростью: