А пока к Сереже привязались болезни. Сперва заражение из-за татуировки. Доктор бесчеловечно вливал пенициллин, и Сережа, «не плакавший от боли, рыдал от унижения, от бессилия перед унижением, от того, что оскорблялась его стыдливость...».
Не везет Сереже: едва поправился после татуировки — заболел ангиной, потом опухли железки, все время повышенная температура.
Скучно болеть. Мама подарила аквариум с рыбками. «Он так любит животных»,— говорит она. Да, но рыбы не животные, не то, что пушистый кот и незабвенная веселая галка. «А от рыб какая радость [...]. Не понимает мама». Зато с Коростелевым, хоть и редко, он проводит прекрасные вечера. Сережа научил его рассказывать сказки, и он ничего, справляется, хотя приходится иногда поправлять. «В эти неприкаянные тягучие дни [...] еще милее стало ему свежее, здоровое лицо Коростелева, сильные руки Коростелева, его мужественный голос... Сережа засыпает, довольный, что не все же Лёне да маме,— вот и ему что-то перепало от Коростелева» (стр. 279).
Но тут в тягучие дни болезни вторгается драма.
Коростелева переводят на работу в Холмогоры. Сережу решают оставить — он не очень оправился после болезни, температурит, врач советует его не брать до лета.
Обыденная житейская ситуация. Так ее и воспринимает Марьяна. Ну что особенного: жил Сережа без нее, когда она уезжала учиться, и теперь отлично позаботятся о нем Лукьяныч и тетя Паша. О разнице между Сережей трехлетним и шестилетним, о том, что теперь речь идет о разлуке не только с ней, а что гораздо важнее для Сережи — с Коростелевым, она не задумалась. Коростелев-то это понял и мучается предстоящим, но и он не предполагает, какую бурю чувств, какое смятение вызовет у Сережи это событие.
Три главы посвятила Панова сложным переживаниям и раздумьям Сережи в дни сборов семьи к отъезду.
Холмогоры, Холмогоры — все время о них говорят. Сережа рисует холмы и горы — школу на горе, ребята катаются с гор на санках. Он полон ожидания интересных перемен — ему и в голову не приходит, что едут без него.
Но на прямой вопрос: «Мы едем в Холмогоры?» — мама и Коростелев переглядываются и потом смотрят в сторону. Мама говорит кучу посторонних слов. «Гораздо раньше, чем она кончила говорить, он уже рыдал, обливаясь слезами. Его не берут! [...] Все вместе было — ужасная обида и страдание. Но он умел высказать свое страдание только самыми простыми словами:— Я хочу в Холмогоры! Я хочу в Холмогоры!» (стр. 281).
Ощущение обиды и страдания дифференцируется, углубляется множеством мыслей и переживаний.
Леню мама берет. «Они бросают только его одного». Из доводов матери, которые она приводит (покраснев!), «Леня крохотный, он без меня погибнет»,— Сережа выбирает для размышлений только один: Леня здоровенький, у него не опухли железки.
«И к обиде на мать — к обиде, которая оставит в нем вечный рубец, сколько бы он ни прожил на свете,— присоединялось чувство собственной вины: он виноват, виноват! Конечно, он хуже Лени, у него железки опухают, вот Леню и берут, а его не берут!» (стр. 282).
Исток этой неожиданной на первый взгляд мысли о своей виновности — вера в справедливость: не может быть, что страшное наказание сваливается на ни в чем не повинного.
Коростелев идет гулять с Сережей, чтобы поговорить наедине. Серьезно и грустно он перечисляет, какие трудности ждут их на новом месте,— и не надо Сереже их переносить, еще пуще расхворается. А он «жаждет переносить с ними трудности. Что им, то пусть и ему. Сережа не мог избавиться от мысли, что они оставляют его не потому, что он там расхворается, а потому, что он, нездоровый, будет им обузой. А сердце его понимало уже, что ничто любимое не может быть обузой. И сомнение в их любви все острее проникало в это сердце, созревшее для понимания» (стр. 283).
Какое горькое созревание — почувствовать себя отъединенным от самых близких: они равнодушны к нему! Вслух он сказал только: «Все равно». И не ответил Коростелеву, что ему «все равно». А думал: взрослые все могут и что бы он ни делал, его не возьмут. «С этого дня он стал очень тихим. Почти не спрашивал: «почему?»
И только накануне отъезда — еще последняя, отчаянная попытка. Ночью, в длинной рубашке, босой, с завязанным горлом, он приходит к Коростелеву, что-то писавшему в столовой.
«— Коростелев!— сказал Сережа.— Дорогой мой, милый, я тебя прошу, ну пожалуйста, возьми меня тоже!
И он тяжело зарыдал, стараясь сдерживаться, чтобы не разбудить спящих» (стр. 284).