Когда из-под рук деда выходили стол или скамеечка, полочка либо шкафчик, – то были вещи надёжные, добротные, практические и приятные глазу. Про них можно было с уверенностью сказать, что делалось оно от сердца, в ладу с душой. Но когда дед мастерил крепкий и красивый с виду, очередной стул, на нём совершенно невозможно было усидеть. Это был как бы стул наоборот. Его выпуклое, будто срезанное с боку земного шара сиденье, обитое наипрочнейшим гобеленом, отторгало любое седалище.
Дед не особо жаловал посторонних, но если приходилось-таки кого-то принимать у себя, то, подавая стул, обыкновенно шевелил усами, мешая улыбке выдать себя. Едва филейная часть гостя соприкасалась с сидением, почти что сразу угадывался его характер. Человек неблагонадёжный, скрытный, корыстный и злобный, дабы себя не выдать, стоически формировал ягодицы, в угоду противоестественным очертаниям мебели, да ещё улыбался при этом некрасиво и угодливо. Простодушный скоро приподнимался и, пощупав ладошкой гобелен, усмехался, приговаривая нечто вроде: «Хитро…» Нахал немедля вскакивал и просил пересадить его в более удобное место, в отличие от неуверенных в себе скромников. что ёрзали, да, сползая со стула, как с горы, краснели от собственной неловкости.
Не уверен, что всё было именно так, быть может, дед выстругивал стулья подобными без какого-либо умысла. Впрочем, зная его смекалку и рассудительность, верится в это с трудом. Тем паче, к приходу внуков, неудобный стул был всегда занят чем-то, чему надлежит находиться именно там.
Усаживая родную кровиночку на диван, дед подкладывал под спинку собственноручно сшитую подушку, а под ноги ставил крепкую самодельную скамеечку, дабы было удобнее пить чай. Если кровиночка, бывало, начинала вести себя не так, как следует, то её, под любым предлогом, пересаживали-таки на неудобный стул…
…Широкий, заячий зуб рубанка в руках деда царапал доску, отплёвываясь льняными весёлыми кудрями стружек прямо на пол. И чудилось, будто мой дед, – хотя он в этом ни за что не признаётся! – тот самый старик Джепетто из сказки про Пиноккио. Он точно так же прилагал усилия к тому, чтобы, преодолев многое, видимое одному лишь сердцу, кукла из дерева проснулась однажды утром настоящим мальчишкой.
Дождь
Дождь. Он не так прост, как кажется. Наивная доверчивость, простодушие видимых глазу капель сменяются мелкими, что исподтишка заливают округу водой на радость рыбам. Взбивая сливочной пеной в волну зазевавшихся на берегу мошек, прямо к утреннему чаю. Малышня торопится набить пузо, взрослые, преисполненные покровительства, солидно дрейфуют в сторонке. Они знают, – вскоре достанется всем. Ветер сбил заслонку дождя, так что теперь ливень снесёт с берегов даже самых предприимчивых и осторожных, которые загодя ухватились за соломинку или укрылись с головой прелым листом.
Неподалёку мокнет, изломанная ветрами, застуженная вконец и согнутая в три погибели, осина. Бережно обёрнутая в плюш сердобольным мхом, она глядит по сторонам из-под прямой чёлки коры, счастлива лишь тем, что стоит пока на своих ногах.
Небо ищет себя в зеркалах озёр, и не может найти. Обезображенный унынием нЕпогоди, его лик невзрачен, и от того незнаком. Небо не привыкло видеть себя таким! Обыкновенно оно весело и ясноглазо, но не теперь. И в недолгой муке бытия, небо то горюет, то тешится думами о прошлом.
А ввечеру… Когда ветер, скомкав облака, отправил их в корзину до следующей стирки, оказалось, что от луны откололся разом кусок и разбился вдребезги на осколки звёзд.
…Полно, да был ли дождь?! Ну и что ж с того, если даже и был…
Лес
Стриженный газон весенних полян. Свалявшаяся, как шерсть шелудивого пса, трава пригорка. Гусеницы берёзовых серёг навалом в приоткрытой шкатулке пня, – бери, кто хошь. И поверх этого всего – горсти горного хрусталя мелкими льдинками, коих обыкновенно полны карманы зимы, заглянувшей проведать апрель.
Птенец каштана, сдерживая ветер жилистыми крыльями неразвёрнутых до конца листьев, тщится подвести черту под заведомо лишённым окончания спором о том, что раньше – курица или… Ибо у него всё наоборот. Колючее на все стороны яйцо надобно ожидать не раньше осени.
Но то в парках и садах, а сам лес сдерживается долго, чтобы не вздохнуть глубоко, и в одно лишь утро он оказывается чуть ли не весь зелен, с нечёсаной головы до пыльных ног в сбившихся, изношенных чулках мха. Несмотря на то, что, кажется, – глядел на него, не отрываясь почти, следил, сладить пытаясь.
– Разве что… на ночь лес оставался один, под приглядом луны.