Он прочитал пару строф, остановился:
— Ну как, нравится?
— Ничего, — сказал Луша. — Только не ко времени. Солнце, снег — где все это? И потом…
— Это — метафизические стихи, — перебил Колычев.
— Кто написал? — спросила Катя.
— Один мой друг.
— Ой, — не поверила она. — Врете вы, сами вы… Сам ты написал. Ты прям как мой папа.
— Там фонетическая ошибка, — заметила Луша. — Кака души какая-то, вначале.
— А что твой папа? — поинтересовался Колычев.
— Да человек такой. Не может не врать. Всем врет. Матери врет, мне врет. Причем не для чего-то, а так, из любви к искусству.
— Бескорыстно? — спросил зачем-то Колычев.
— Ага.
— Так это уже не вранье.
— А что?
— Может, это и правда искусство?
— Какое ему искусство? В Лужниках на рынке пуховиками торгует.
— Что же он, всю жизнь торговал?
— Он кандидат физматнаук, вообще-то, папа ее, — сказала Луша. — А про каку все равно некрасиво.
— Может быть, — согласился Колычев. — Что же касается вранья и папы — это, между прочим, тоже о справедливости. Сама посуди: разве справедливо, что кандидату, как ты говоришь, наук приходится торговать каким-то ширпотребом? Вот он и вынужден врать. Называется — гиперкомпенсация. Понимаешь? Способности-то есть, талант, разум — а выхода все это не находит. Разве справедливо?
— Да хуйня все это, — сказал Катя.
— Почему хуйня? — спросил Колычев.
— Не знаю. Хуйня, и все.
Казалось, она сейчас замкнется.
— А ты? — обернулся Олег к Луше. — Тоже так считаешь?
— Не знаю, — пожала плечами Луша. — Папаша у нее действительно странный. Он один раз, знаете, чучело змеи где-то купил и домой принес. А у них кот, рыжий, Чубайс — ну, он испугался, залез на шкаф. Так Евгений Соломонович бросил змею эту в прихожей и закрылся у себя в комнате. Приходит, значит, мать. А она привыкла, что Чубайс ее встречать выбегает. Ну, его нет. Она зовет: «Чубчик, Чубчик». И вдруг — раз! — на змею наступает! Представляете?
— Да уж, — согласился Колычев. — Весельчак твой папа.
— Я и говорю, — кивнула Катя.
Тем временем вышли на угол Тверской.
— Вон наш штаб, — показал Колычев на огромные окна в третьем этаже дома напротив. — Хотите, зайдем? Посмотрите, как мы живем. Мы недавно обустроились…
— Ты как, Луш? — спросила Катя.
— Нормально.
— Знаете, девчонки, только, может, водочки возьмем? — предложил Колычев. — Я — человек старой закваски, не привык на пиве останавливаться.
— Я вообще-то водку не люблю, — сказала Катя. — Лучше уж коньяк.
— Нет, коньяк сейчас пить нельзя. Весь поддельный. В Люберцах каких-нибудь разливают — чай со спиртом. Нельзя это пить.
— А французский? — спросила Катя.
— Французский — да. Бывает нормальный. Но не в ларьке. Отравишься — потом и спросить не с кого.
— Да чего ты, Кать, водку нормально, если с соком, — заметила Луша.
Взяли «Смирновской» и два пакета сока — апельсиновый и грейпфрутовый. Орешки, чтоб закусить.
У дверей штаба охранника не оказалось. «Раздолбаи», — отметил про себя Колычев.
Прошли по пустому коридору, затем по анфиладе, где помещались пиар-менеджеры. «И опять никого, — подумал Колычев. — Стоит уйти…» Впрочем, тут же он осадил себя: «А что бы они тут делали, во втором-то часу ночи?»
Кабинет Колычева представлял собой небольшую комнату, отделенную от общего помещения тонкой перегородкой с большим зеркальным окном. Сейчас в зеркале отразились все трое, вставшие вокруг стола, на котором покоился темный ящик компьютерного монитора.
— Вот, здесь я работаю, — пояснял Колычев, суетясь по-хозяйски. — Да вы раздевайтесь, рассаживайтесь.
Он сбросил с дивана на пол кипу: «Коммерсантъ», «Независимая», «Итоги».
— Садитесь, садитесь.
— А у вас в компьютере игры есть? — спросила Луша.
— Не держу, — ответил Колычев.
— А Интернет?