— Пошли, сестра Земля.
— Пошли, сестра Луна.
Объятия Кусто ослабли, затекшие ноги Колычева подкосились, и он рухнул на пол, где стоял.
Открыв глаза, первое, что увидел Олег, была швабра уборщицы, затем обнаженный наизготовку револьвер охранника.
Было утро, солнце било в огромные окна штаба, слышались все нарастающие голоса, радиопереговоры, и, мало-помалу приходя в себя, руководитель штаба обнаружил, что вокруг него собирается порядочная толпа. Перевернутый стул, недопитая бутылка и разлившийся сок дополняли жалкое зрелище.
Объяснение с Полумеровым было неизбежным.
На слабых ногах Колычев вошел в кабинет лидера правого блока.
— Юрий Анисимович, я все объясню, — начал было он.
Но Полумеров прервал эту сбивчивую речь:
— Да, в общем, можете и не объяснять.
— Нет, нет! — воскликнул Колычев. — Разрешите, я хоть покажу.
Он запрокинул голову:
— Видите? Видите?
— Ну что? — вяло, без интереса спросил Полумеров. — Царапины вижу. Понимаю, что вы тут не один кувыркались. В угаре страсти, так сказать.
— Какой угар? Какие страсти? Из меня кровь пили!
— Ну, уж теперь, Олег Гаврилович, вы из нас кровь пить не будете. Мы среди правых пьянки позволить не можем.
— Но…
Однако Полумеров замахал руками:
— И разбираться ничего не хочу! Уволены, уволены — раз и навсегда.
— Но Кусто… С Кусто-то что? — начал было опять Колычев, понимая, впрочем, что все совершилось уже необратимо.
— Проспитесь! — только и посоветовал ему напоследок лидер правых.
Жалкий, нечистый — на брюках желтело пятно грейпфрутового сока, — Колычев вышел из штаба. И точно вчерашним своим незадачливым маршрутом пересек Тверскую и вплелся в толпу, заполнявшую Камергерский.
На углу, напротив «голубого» кафе, он увидел двух жавшихся у какого-то сверкающего подъезда девиц. Странное дело — сейчас Колычев не мог бы распознать: они — не они?
Однако он не стал долго разглядывать их, а вместо того сжал в кармане кулак и погрозил им: он был уверен, что в метафизическом пространстве эта угроза была видна и еще как весома.
Впрочем, вот что: тут же он распустил кулак и задумался. Прохожие обтекали его, некоторые толкали. Асфальт тускло блестел. Мало-помалу начал он понимать: что-то новое, что узнал он сегодня в ночь, ничуть не менее интересно, чем политика. И способно так же точно засосать и прилепить к себе. Он вдруг начал понимать, что еще не раз придет сюда — в поисках таких же случайных собеседниц — Земли и Луны, способных вывести его снова под ослепительный каменный взгляд Кусто.
Или кого-то другого.
«А, ладно. Потом», — Колычев кивнул и пошел, все ускоряя шаг, неизвестно куда.
ВИТОК
Под утро пошел мелкий, гаденький дождик, а когда вышли на Садовое кольцо, оказалось, там еще дует и стало вообще холодно.
«Зря вы это, Александр Иванович», — подумал про себя Александр Иванович.
Александр Иванович Каменнозерцев, сорокалетний писатель-проститут.
Тут меня, автора, смущает одна вещь. Говорят, нехорошо делать героем писателя. Если делаешь героем писателя, это очень выставляет тебя в неудачном свете. Вроде ни о чем другом и писать уже не можешь, кроме как о себе самом. А лирическая личина Александра Ивановича — не более чем неуклюжая уловка.
Тем не менее он все-таки идет по Садовому кольцу, а рядом с ним шла Виток. Женская девушка небольшого роста.
Все молчали. Холодно.
Ночью спали мало, считай, вообще не спали. Водка, коньяк, чай в квартире у великого Положенского. Круглый стол, над которым свисали четыре светильника, как фрукты.
Положенский, в широкой блузе, делая красивые, округлые движения руками, говорил:
— Вы поверьте мне, Александр Иванович, работа начальника — это очень, очень легко. Это в тысячу раз легче, чем писать. А оплачивается… — он опять огладил рукой невидимую круглую форму и откинулся в кресле, — даже ведь сравнивать нельзя, насколько лучше оплачивается работа начальника, правда ведь, ну, Александр Иванович?
Александр Иванович и не спорил. Он хлебнул водки, заел кусочком огурца. Что тут спорить? Карьера писателя-проститута как-то застопорилась. Да ее и не было, никакой карьеры.