— В каком смысле? — спросила она.
Было сразу ясно, что к интеллектуальному разговору девушка не расположена.
— Просторны ли? — уточнил я.
— Ну, нормальные. А вам что?
— Видите ли. Я собираюсь снять четырех баб.
Я посмотрел на нее.
Она молчала.
— Четырех, — подчеркнул я. — Я собираюсь это сделать так. Одна будет снизу, и я усядусь, полулежа, ей на лицо, чтобы она имела возможность лизать мне яйца и анальное отверстие. Другая сядет сверху на мой фаллос. Фаллос — это хуй, между прочим.
— Да я знаю, — отозвалась блондинка. — А дальше что?
— Третья будет подлизывать основание члена.
— А четвертая? — спросила моя собеседница.
— Четвертая будет фотографировать, наблюдать, комментировать и, если понадобится, заменит уставшую участницу. Понимаете, хотелось бы, чтобы со мной работал слаженный, профессиональный коллектив.
— А вы всегда так это делаете? Ну, отдыхаете так? — спросила девушка.
— Всегда по-разному, — ответил я, потому что не мог ответить иначе.
<Здесь в рукописи большой пропуск.>
Вечерело. Я ехал по меркнущим улицам, терзаясь и казнясь. Как! Уже семь, а я еще никого не убил. А как же чистка земли от насекомых в человеческом облике?
Я увидел у края тротуара голосующую фигуру. Могучий инстинкт перевозчика-любителя заставил меня повернуть руль. Это была молодая особа средних лет.
— Новогиреево, — сказала она.
— И сколько?
— Пятьдесят.
— Садитесь.
Она уселась.
— Курить можно?
— Да уж, пожалуйста. — Я выдвинул из панели пепельницу.
— Интересная у вас машина, — сказала она, закурив.
— Необычная, — подтвердил я.
Убить ее, что ли? Но зачем, за что? Я хотел убить несколько подонков, которые выпили из России всю кровь, высосали ее недра, сгноили народ в нечистотах, самые небеса — самое небо русское — говном перепачкали. Подлецов! А тут — случайная курильщица.
— Так гибнут начинания с размахом, — невольно вырвалось у меня.
— Среди таксистов теперь кого только не встретишь, — отозвалась дама.
— Что?
— Да вот вы. Шекспира цитируете.
— Но я ж не в подлиннике.
— Еще в подлиннике не хватало, — коротко хохотнула она.
Тут я впервые внимательно посмотрел на нее.
Помолчали.
Я поворотил на Охотный Ряд. Миновали «Метрополь» и новое здание — уродливо-прекрасный «Наутилус».
— Как вам этот домишко?
— Обыкновенно.
Что-то не клеился разговор. Я притопил газку.
У площади Ильича она сказала:
— Я выросла здесь.
— В смысле? — спросил я.
— В прямом.
— Хотите, я вам стихи прочту?
— Прочтите.
Я стал читать, переключая передачи:
— Никогда, никогда. Никогда-никогда. Никогда. Ничего, никуда, никогда, Никаким, никакой, никакую. Не надо. Ни за что, ни за чем и никто. И не надо. Если спросят: не нужно. Не важно. Не слышно, не видно. Будто какая-то блажь села на лысину птицей. Будто какая-то блядь медленно на хуй садится. Вот мой последний пузырь. Из глубины, из-под самого ила идет. В нем, в пузырьке, семь капель слов. Никогда. Никогда-никогда. Никогда, никогда, никогда. Никогда.
Она молчала, видимо, для того чтобы не показаться глупой.
— Ну как? — спросил я.
— Это вы сами написали?
— А что, здесь есть кто-то еще?
— Где — здесь?
— В машине.
— Нет, в машине никого нет. Но кроме машины…
— Кроме машины ничего нет, — перебил я.
Я уже готов был высадить ее на полдороги, в левом ряду.
Она внезапно засмеялась раскатистым серебристым смехом.
— Боитесь! — сказал я с нажимом.
— Еще бы, — согласилась она.
— Вдруг маньяк? Но не буду вас пугать. Не маньяк. Впрочем, человек не совсем уж безопасный. У меня при себе ствол. Хотите покажу?
— Но, может быть, попозже? — неуверенно спросила она.
— Вы не о том стволе думаете, — пришлось объяснить мне.
И, сказав это, я вдруг почувствовал необыкновенную грусть.