— Ну, ты дома? — спрашивает Ирина.
Какие-то дотошные ученые выяснили недавно, что непросохшая краска на холсте колеблется от звуков человеческого голоса и застывает, сохранив следы этих колебаний, по тому же принципу, что на грампластинке. И можно, вообще говоря, считать эту запись. Услышать голоса великих и безвестных. Художников и их моделей. Вообразить трудно — слова и голоса истории.
Обмен мнениями Пушкина с Кипренским. Боровиковского с красавицей Лопухиной. Дюрера с его молодым человеком. Безграничное поле возможностей — не слишком, честно говоря, плодотворных. Но подслушать давно ушедших — это ладно, это — в некотором смысле воскресить. А живого хозяина окраинной квартиры и его асимметричноликую Ирину?
— Слышно хорошо?
— Да, а тебе?
Некоторая этика образована самими вещами — что-то они дают нам узнать о соседях наших, что-то — наотрез нет. Чтобы обойти это «наотрез», делаются новые вещи. Кстати, прямо или косвенно в процессе их производства участвуют и Э.М., и Ирина, и хозяин, и даже его далекий (тень на горизонте) отец.
ЛОЦМАН
Он стоял на углу, когда к нему подошла девушка и спросила:
— Простите, молодой человек, вы не скажете, как пройти на Патетический проспект?
— Знаю. Скажу. А который вам нужен дом? Я тоже туда иду, могу проводить.
— Дом семь, — сказала девушка.
— Ну-ну, — сказал он. — Это в самом начале. Мне тоже почти туда. Идемте.
Они прошли по короткому наклонному переулку, и он предложил:
— Давайте пройдем дворами. Так быстрее.
— Давайте, — согласилась она.
Они свернули в мрачную длинную подворотню, миновали развалившиеся мусорные ящики и стали пробираться по узкой тропинке между заборами.
Вдруг он остановился и обернулся к ней.
— Слушайте! — сказал он. — А вы не боитесь?
— Я? Чего? — недоуменно спросила она.
— Ну, как чего. Вдруг я… А?
— Что — вдруг? Я не понимаю.
— Это… Начну вас домогаться.
Она засмеялась:
— Домогайтесь ради бога.
— Как? А если я буду… эээ… распускать руки?
— Куда?
— Ну, как куда. Вы что, не понимаете?
— Нет.
— Вот представьте себе: я вдруг брошусь на вас.
— Вы?
— Да! Я вдруг брошусь на вас и начну пытаться…
— Что начнете? И потом, вы разве собака, чтобы на людей бросаться?
Он замялся.
— Вот видите, — торжествующе сказала она. — Здесь нельзя. Могут застукать.
— А в другом месте?
— Когда?
— Хоть сейчас.
— Но сейчас мы здесь.
— Мы можем пойти куда-нибудь. Ко мне, например.
— Нет, мне некогда. Мне нужно быстрее туда, на проспект.
— Да?
— Конечно.
— А зачем?
— У меня там встреча.
— Да? А потом, позже?
— Нет-нет. Я очень занята.
— Все время?
— Все время. Идите, идите вперед.
Он повернулся, сунул руки в карманы и пошел, насвистывая, по направлению к проспекту.
Вскоре они вышли к дому семь.
— Прощай, красавица, — сказал он.
— Прощай, лоцман.
Она повернулась и пошла, но не сделала и двух шагов, как у нее сломался каблук.
ВХОД В МЕТРО
«Вход в метро с мороженым запрещен».
Надпись в метро
«Входа нет».
Надпись на двери в метро
Утром, подходя к метро, я случайно встретил девушку, которую безответно любил два года назад.
Весь день падал снег и в груди было чувство, как от слабого горчичника.
А вечером, войдя в метро, я прочитал объявление на будке контролера:
«Вход в метро с хуями з а п р е щ е н».
Всё.
ЛЮДИ ПОЗДНЕЙ ОСЕНИ
Я — человек поздней осени и, как многие мыслящие жители Москвы, боюсь зимы и ненавижу ее. Предчувствую ваше несогласие и вот что замечу: мыслящий человек всегда отчасти праздный, да и как ему быть иным — руки у него не заняты. Руки у него мерзнут.
Или другое возражение: человек мыслит, тем самым уже не праздный. Это, понимаете ли, конечно, не так. Мыслить — врожденная черта, предопределенная, вроде размера обуви. Назовите этих людей не мыслящими, а задумчивыми — пожалуйста, как вам угодно. Я называю нас людьми поздней осени.